Микулич провел меня в общую палату и остановился у кровати, на которой, приподнявшись, лежала женщина. Она ела суп. Ее лицо все еще было довольно бледным, но уже мало походило на пергаментные лица изголодавшихся людей…

«Познакомьтесь, – обратился Микулич к пациентке, – это доктор Хартман. Он наслышан о вашей операции и потому захотел познакомиться с вами лично…» Обращаясь ко мне, он продолжил: «Это и есть Хелене Хеллер».

«Как вы поживаете, фрау Хеллер? – поинтересовался я. – Не мучают ли вас боли? Можете ли вы есть? Чувствуете ли вы, что все уже позади?»

«Да, герр доктор, – с улыбкой проговорила она в ответ. – Я думаю, что вскоре буду чувствовать себя так же, как и до моей болезни. Скоро я уже смогу вставать. По большей части я уже не испытываю никаких сложностей…»

Я с таким чувством положил свою руку на сухую кисть, что она с удивлением посмотрела на меня. Как она должна была понимать, мое сердце захлебывалось от счастья, внутри меня теснилась радость и глубокая вера…

Микулич пригласил меня пройти в помещение, где, по всей видимости, хранили анатомические препараты. Он показал мне опухоль, которая была извлечена Бильротом из прохода между желудком и кишкой Хелене Хеллер. Впервые я своими глазами увидел врага, который грозил разрушить жизнь моей жены, заставляя меня беспомощно смотреть на это. Опухоль достигала почти четырнадцати сантиметров в длину. Она настолько загромождала собой пилорус, что нужно было приложить немалые усилия, чтобы просунуть туда даже ствол птичьего пера.

Еще вечером того же дня, я отправил две телеграммы Сьюзен. В них я выражал свою уверенность, свою надежду на спасение. Микулич уверил меня, что Бильрот не откажется подготовить мою жену к операции и после прооперировать. Однако до этого он хотел напрямую переговорить со мной, чтобы посеять в моей душе некоторые сомнения – он все еще полагал, что никто не может заранее предвидеть исход этой операции, даже несмотря на первый успех, которого им чудом удалось добиться. Я распорядился, чтобы посыльный потрудился достать мне билеты назад на тот же день, когда была запланирована встреча с Бильротом. Я не хотел терять в Вене ни часа, мне не терпелось вернуться за Сьюзен и доставить ее к хирургу. Даже если для этого мне одному пришлось бы нанять поезд особого назначения.

Во второй половине дня, около трех часов, я ступил на порог просторного дома Бильрота на Альсерштрассе, который до того принадлежал Иоганну Петеру Франку, одному из наиболее выдающихся врачей старой Вены. Бильрот, тучный король всех немецких хирургов, тело которого было не менее пышным, чем его окладистая борода, оглядел меня в своей особой испытующей манере, одновременно протягивая мне свою мощную, мясистую руку с короткими пальцами. У него были необыкновенно светлые голубые глаза. Он родился на самом севере Германии, на острове Рюген в Балтийском море. Оттуда он попал сначала в Цюрих, а затем перебрался в Вену. С самого начала Бильрот производил впечатление меланхолика, но подобающая меланхоликам серьезность была лишь одной гранью его характера. Рядом с ней уживались, как бывает только с людьми артистического склада, полностью противоположные по сути юмор и веселый нрав. Однако в час нашей первой, еще только занимавшейся встречи сложно было бы найти повод для шуток.

Бильрот сидел напротив меня, слегка подперев свою массивную голову рукой, опустив плечи и несколько сгорбившись. Ему было всего только пятьдесят два. Как мы можем резюмировать сегодня, именно он стал отцом-основателем современной хирургии желудка и сформировал ее, совершив множество уникальных открытий, к которым пришел благодаря исследовательской добросовестности и выдающемуся творческому подходу к работе. Хотя в те годы его в большей степени отличали осмотрительность и стремление все систематизировать, он все же сохранил отважную хирургическую дерзость, присущую ему в молодые годы. Это юношеское чувство неизменно будили в нем, как и во многих других, локальные медицинские революции, как, например, первый опыт удаления кисты яичника – заслуга, принадлежащая Спенсеру Уэллсу.

«Герр доктор Микулич, – обратился ко мне Бильрот, – уже рассказал мне о вашем случае. Поскольку мы с вами являемся коллегами, мне очень хотелось бы услышать от вас более подробный рассказ, чтобы я мог решить, стоит ли мне браться за столь новую и многотрудную операцию в случае вашей супруги. Не поймите меня неправильно, – продолжил Бильрот и при этом одарил меня таким теплым взглядом, будто бы в моих глазах прочел о переживаемом мной в тот момент страхе – ведь я и вправду опасался, что он все еще может отказаться оперировать, – но, как я полагаю, оперировать можно только в том случае, если есть хоть какие-то шансы на успех. Оперировать, когда ни одного шанса нет, значило бы торговать прекрасным хирургическим искусством. А потому я хочу спросить вас…»

Я рассказал ему обо всем. Удивительно, но, сидя против него, я не отважился ни на толику приукрасить мою историю, не старался заставить ее зазвучать оптимистичнее. Тем не менее, выслушав меня, он не отказал.

«Я прошу вас только об одном, – проговорил он. – То, что удалось нам двадцать девятого января, наполняет меня гордостью. Однако я не решаюсь пока верить, что все последующие опыты пройдут так же гладко. Но если даже ситуация не изменится, если нам удастся доказать, что операции по удалению опухолей желудка возможны, вопрос о возникновении рецидивов при злокачественных новообразованиях остается открытым. Возможно, так мы лишь немного отсрочили смерть, и сейчас я не могу сказать, на сколь долгий срок. История науки не знает скачков. Если мы вообразим себе, что сделали огромный шаг вперед, то, скорее всего, нам снова придется отступить назад на три четверти проделанного пути… Если вы готовы встретиться лицом к лицу с этими фактами, готовы здраво оценивать происходящее и не ждать от операции большего, чем можно ожидать в самом неблагоприятном случае, я готов провести новое вмешательство, если оно будет показано после моего осмотра…»

На что я только не был готов в те решающие минуты, чтобы только услышать от Бильрота о его положительном решении!

Телеграмма, которую я отправил Сьюзен за несколько минут до моего отъезда из Вены, была провозглашением победы над ее болезнью, торжеством жизни над смертью, ликованием, которого не могла утишить даже холодная сдержанность Бильрота.

Я, разумеется, не ждал, что кто-то возьмется встречать меня на вокзале. Я нанял кучера, хотя на улице шел снег и улицы были покрыты наледью, отчего лошади ступали пугливо и скованно, а копыта их скользили и расходились в стороны.

Я выпрыгнул из экипажа, подбежал к дверям нашего дома и, обнаружив, что дверь заперта, бурно заколотил в нее…

Мое сердце заколотилось быстрее, когда я расслышал за дверью шаги Марии. Она вплотную подошла к дверному замку, она открыла его…

И после, когда я заметил, как бледно было ее лицо, и когда она не смогла вымолвить ни слова и на глазах ее вдруг выступили слезы, мне показалось, будто бы чья-то рука с силой сдавила мое горло.

«Где моя жена?» – услышал я свой же вопрос.

Но Марию так сильно сотрясали рыдания, что она совершенно лишилась способности разговаривать. Самые страшные мои подозрения приобретали все более пугающие очертания. Я ворвался в дом, проскользнув мимо Марии. Я пробежал через мою комнату и остановился у двери, которая вела в другую, ту самую комнату, где Сьюзен попрощалась со мной перед самым отъездом…