Тогда-то, ожидая непунктуального Николя, он и зашел в почту, и обнаружил – вам письмо! Он даже прочел, – Джедай опаздывал на полчаса, время слегка притормозило в течении, надо было ловить момент, – пробежал по диагонали, почти не вникая в сущность текста: слишком серьезно, и о слишком тяжелых событиях шла там речь. Отметил лишь странность, в первом послании от Сциллы, менее заметную, но теперь будто бы выступившую наружу. Разность языка, как если бы разность потенциалов – сбивала с толку, одновременно создавая живое течение, направленный постоянный ток бытия, воспроизведенный как в стихийном развертывании, так и в развитии. Вообще Леонтий был знаком с подобным эффектом, и знаком не понаслышке. Часто случалось пишущему о своем детстве или отрочестве человеку, в художественной автобиографии или в постороннем жизнеописании, переходить невольно на примитивный, стилизованный образ повествования, как будто бы он снова нерадивый школьник и дворовый хулиган, или маменькин сынок и очкастый отличник, пятнадцати, десяти, пяти лет, подражая себе самому младенческому, детсадовскому, подростковому, юному. Припоминались тогда словечки, давно забытые, идиоматические обороты, известные только в подзаборном приятельском кружке, несвязные мысли и отношения, выросшие из романтического «мушкетерского» хлама, ревнивые поступки и наказуемые проступки, сильно преувеличенные в тогдашней важности своей. Еще желание ругнуться, через слово, едва преодолеваемое, потому что ругательство, особенно нецензурное – самый запретный плод, за который могут всыпать учителя и родители, если поймают с поличным, конечно. За курение тайком и то меньше влетало – Леонтию, по крайней мере. Потому что, курение – баловство, вовсе не уничтожающее истинных моральных качеств джентльмена, так себе, заблуждение насчет взрослости и крутости, а вот площадная ругань – устраняет бесповоротно интеллигентность человека как человека. Насколько мама, отчим и даже упавший папа Гусицын смогли втолковать ему.

Но здесь, в письме Сциллы, получалась явная, яркая нестыковка. Будто бы писали к нему сразу две разно мыслящие индивидуальности, однако, без сомнения, одно и то же лицо. Сложные, витиеватые обороты, литературные отрывочные изыски калейдоскопом сочетались в беспорядке с уличными, во многом даже простоватыми и близкими к неграмотности «тинэйджеровскими» выражениями – которые отнюдь не чистая рисовка, и не до конца «эффект возвращения», но перемежающееся, неоднородное «Я» самого автора странного по форме изложения. Говорили в произвольной очереди двое – бесстрашный, грубый сорванец «из низов» рабочих кварталов, и прекрасно владеющий навыками «культурной» письменной речи респондент. И это чуждое ему раздвоение он, невольно и вдруг, голый импульс или сознательное побуждение? – но примерил на себя, как ношенную одежду, удивительно пришедшуюся впору. Потому что и он тоже, в последние недели будто бы двуликий Леонтий: не то, чтобы он искал подлинного себя и колебался меж двух ипостасей, как меж двух опасных огней. Все же, раздвоился. Или удвоился. И стал непонятен сам себе – оттого, что не было более внутреннего человека, цельного, годного для сократовского познания собственной сущности, он чувствовал так, будто бы одновременно и одноместно являл и вылупившуюся бабочку, и ее нетронутую куколку, и не мог выбрать, кто он? Леонтий Гусицын или уже кто-то другой. Он вовсе не сделался крут и бесстрашен, решителен и дисциплинирован в поступках, у него даже не сложилась в однозначную фигу определенная, видимая, конкретная жизненная цель. Не поменялся природный нрав и порожденный воспитанием манерный характер – перевернулись с ног на голову, и деформировались в этом вращении лишь принципиальные ориентиры, как если бы вместо асфальтовых дорог ему приходилось бы отныне, и приходилось вынужденно, брести вновь и вновь через заколдованный лес с выморочными палками-елками. А где теперь находилось гладкое, человеческое шоссе, он словно бы и не знал вовсе, утратил это знание, спросить же было совершенно не у кого. Но хотелось обратно. И не моглось.

Джедай не поведал ему, к сожалению, а может, и к радости – будто бы в оправдание его нерасторопности, – в общем, Николя не сказал ничего существенного по интересовавшему Леонтия вопросу. Хотя вопрос тот, в виду экономии времени, был задан в лоб. Фиолетово. Вот был примерный смысл ответа. Никто сейчас не мониторит такую «парашу». Да и у тебя, Лео, повылазило? Весна на дворе, а с весной пришли проблемы. Политические. Идейные. Национальные. Патриотические. Народные. Россия входит в великое противостояние – не то, чтобы КЛФ в этой теме, но наблюдают, выжидают, спорят и пророчествуют. Какие там течения, да еще религиозные! Недавнее Возрождение АВС, настоящий интеллектуальный Ренессанс – это да! И художественный тоже. Смотрел «Трудно быть Богом»? Не смотрел?! Из какого лесу ты вышел? И это самый модный, самый передовой тусовщик от свободной, некорыстной журналистики? Обормот ты последний, и никто больше. Покойный режиссер Герман из-за тебя, Лео, в гробу сто раз перевернулся. Времени нет? А у кого есть? Постой-постой-ка! Ты в порядке, мил человек? Может, помощь нужна? Может, заманила секта и отбирает квартиру? Ну, не у тебя, у приятеля твоего или у подружки? Бабы дуры, когда их на жалость берут и разводят, что общеизвестно, правда, мужики бывают еще хуже. Ничего подобного? Тогда, какого … ээээ, полотера? Или ты в поповщину ударился? Или Патриархия заказала чего? Чего, чего – мудацкую кампанию какую-нибудь для воздвижения культа РПЦ, транспортировка сомнительного костного вещества – в просторечии, мощей святых, – с помпой и с понтом из пункта А в пункт В, для всестороннего поддержания невежества бытового. Нет? А тогда зачем тебе? Научное исследование? Ты даешь! Не ожидал. И что, серьезно? Я говорю – за ученую степень или так, исторический романчик в суперобложке тиснуть? Монографию? Ого, ты замахнулся! Все равно не могу помочь, знаешь, без обид. Только я не очень понял, новые течения, это какие-такие?

Леонтий объяснил. Насколько вообще мог и понял сам. Типа сайентологов? – с деланным энтузиазмом подхватил Джедай, видимо, ему не терпелось поскорее отделаться от мало интересующего его предмета. Типа, типа – подтвердил Леонтий, – может, кто-то решил поклоняться арахнидам из другой галактики, а может, определил в высшую божественную расу микроба обыкновенного. Ха! Торжествующе вдруг возвел очи горе, в смысле, к стандартному «евроремонтному» потолку Николя. Ха! Повторил он еще раз. И еще раз. Ха! А чего ты, мил человек, меня пытаешь? Ты у своего Дарвалдаева спроси. У кого, у кого??? Леонтий чуть было не «скопытился» со стула, и не потому, что взыграли томлением вчерашние многоградусные пары, только – упоминание о Пашке Дарвалдаеве вызвало эффект, подобный внезапно открывшемуся канализационному люку под ногами спешащего прохожего путника… когда еще шаг, и либо сломанная нога, либо куда более травматичный полет в водосточные недра. Но удерживаешься, качаясь на краю, и даже еще не понимаешь, то ли вчистую повезло, то ли глаз-алмаз и природная реакция канадского хоккеиста, и заодно поносишь «на чем свет» сволочугу-ремонтника, бросившего без присмотра разверстое рабочее место. Если коротко – какие-то мгновения опешивший мозг не в силах определиться, какую эмоцию ему выбрать в связи с данным обстоятельством: радость-инфаркт или злость-пронесло. Так и Леонтий, услыхав о Дарвалдаеве, да еще от кого! Да еще в связи с чем! – тут, как говорится, где имение, а где вода? Или, иначе, перефразируя задушевно-ироничную писательницу Тэффи – послал бог домик у моря, высоко в горах с музыкой. Причем тут Пашка?