— Я вижу, что дело сфабриковано, Джонатан, — обняв племянника, горько вздохнул дядя Теренс, — и сделал все, что мог. Но губернатор мою апелляцию не удовлетворил. Это же Юг… Прости, что я не решился выдернуть тебя отсюда сразу, как приехал.

— Что вы, дядюшка, — вытер проступившую сквозь улыбку слезу Джонатан. — Что бы я делал в этой вашей гнилой Европе? Сами посудите.

Через три часа они попрощались, и тогда уже пришел Артур Мидлтон.

— Все наши соседи уверены в твоей полной невиновности, — почему-то пряча глаза, сообщил он. — У мэра уже два десятка прошений о пересмотре этого дела.

— Спасибо, — кивнул Джонатан.

— Вот только Энни мы решили к тебе не пускать, — все так же пряча глаза, тихо произнес Артур. — Ты уж извини… ей надо о будущем думать.

— А она хотела? — поинтересовался Джонатан.

Артур молча кивнул и опустил голову еще ниже.

— Тогда тебе не за что извиняться, — улыбнулся Джонатан. — И спасибо тебе.

— За что? — оторопел друг.

— Ты всегда был мне хорошим другом, Артур, — мягко улыбнулся Джонатан. — А знать, что у тебя был настоящий друг, совсем не так уж плохо, особенно перед петлей.

Артур поднял глаза, и они обнялись.

И наконец Джонатана навестил преподобный Дэвид, только что прибывший на замену покойному преподобному Джошуа Хейварду, но главарь банды сатанистов, как, впрочем, и ожидалось, от исповеди и последнего причастия отказался.

— Я не виновен в том, что вы обо мне думаете, ваше преподобие, — невесело улыбнулся он, — а вы думаете обо мне очень плохо. Хуже того, вы помогаете этому неправедному суду. И кто из нас грешнее перед Господом?

И преподобный не нашелся, что ответить.

О начале суда, как и было задумано, всему городу сообщили одним пушечным выстрелом. Впрочем, город почти весь уже был здесь, на базарной площади. Люди с любопытством вертели головами, рассматривая закованную в железо огромную толстую Сесилию — чистую людоедку, еле стоящего на ногах выкормыша сатанистов четырнадцатилетнего поваренка Сэма Смита, молодого конюха Абрахама, хмурого седого ниггера со странным именем Платон… они все были уже здесь, на стоящей неподалеку от скамьи подсудимых повозке.

Но начали с самого главного.

— Подсудимый Джонатан Лоуренс, встаньте, — властно потребовал судья.

Джонатан встал и рассеянно огляделся по сторонам. Он уже видел, что для него, самого виновного, но все-таки белого человека, уже приготовлена персональная виселица. Остальных, судя по гигантским копнам хвороста, ждали костры — все по закону.

— Подсудимый Джонатан Лоуренс, — набрав воздуха в грудь, начал судья. — Вы обвиняетесь…

Джонатан отвернулся и поймал взгляд Платона. Тот был необычно напряжен и сосредоточен и явно все еще надеялся на хороший исход. Джонатан улыбнулся: старик был в своем амплуа.

— Вы признаете свою вину?

— Нет! — резко повернулся к судье Джонатан. — Нет, нет и еще раз нет! Следствие было пристрастным, белых свидетелей у вас нет, а моих рабов полисмены заставили лгать, да и весь ваш суд открыто и нагло попирает статью шестнадцатую Кодекса, прямо говорящую: ниггер не может свидетельствовать против белого!

— Не они свидетельствуют против вас, Лоуренс, — строго возразил главный городской судья. — Против вас, Лоуренс, свидетельствуют факты.

Он принялся что-то говорить, поднял голос до высочайших патетических нот, а Джонатан лишь горько улыбался, глядя, как исковеркано демократией классическое римское правосудие в угоду ничтожествам, как похабно оно приспособлено под вкусы заполнившей базарную площадь черни!

Разве нужна этим людям строгая логика римского права? Нет!

Им нужно только то, что всегда столь талантливо давал им сам Джонатан, — зрелище, контраст между жизнью и смертью, с тем главным отличием, что он еще и вводил им в сознание мысль, а этот судебный фарс рассчитан только на утоление злонравной жажды чужой крови!

Разве могут эти люди, нетвердо отличающие себя от животных, судить его, знающего в сотни раз больше, чем все они, вместе взятые? Разве могут они, все еще верящие, что земля держится то ли на китах, то ли на слонах, понимать, что происходит на самом деле? Разве должны они, почти неотличимые от черных рабов, требовать смерти человека из числа тех, на ком и держится их благосостояние?

— Вы слушаете меня, Лоуренс? — как через вату донесся до него раздраженный голос судьи.

Джонатан усмехнулся и обвел стоящую внизу толпу презрительным взглядом. Ни в Риме, ни в Афинах этих подонков общества даже не допустили бы к голосованию, ибо разве может эта даже не умеющая справиться с собственными страстями чернь избрать кого-нибудь, кроме шута или потакающего этим страстям такого же откровенного подонка?

Вот они стоят вокруг, считая, что вершат судьбы других, а на деле? На деле почти все они, сами того не зная, нуждались лишь в одном — твердой хозяйской руке, мудром управлении, а главное, в опеке, так, чтобы кто-то другой, а не они сами, определял, что делать и как жить. Потому что свобода — это не бесплатный хозяйский ром, а нечто такое, чего они боятся и избегают изо всех сил.

— Упырь!

В лицо Джонатану ударило что-то мягкое и мокрое, он вздрогнул и глянул на своих «соучастников». Зимнее, впрочем, нет, уже весеннее солнце все набирало силу, и изможденные пытками черные рабы уже повисли на цепях, словно черные Иисусы на римских крестах. И только седой Платон Абрахам Блэкхилл смотрел перед собой все так же напряженно и сосредоточенно. Словно чего-то ждал.

Судья важно и неторопливо дочитал текст обвинения и, повернувшись к чопорно замершим в креслах присяжным, предложил им вынести вердикт.

И вот тут что-то изменилось.

Джонатан осознал это благодаря Платону, внезапно словно проснувшемуся, заинтересованно засверкавшему глазами и жадно потянувшему воздух широкими африканскими ноздрями. Джонатан проследил его взгляд и замер.

Мэра города на его месте не было!

Джонатан заволновался, начал искать мэра глазами и вдруг увидел и обомлел. Даже на таком расстоянии было видно, сколь бледно и влажно от пота лицо главы города. А рядом с ним стоял… Джонатан пригляделся и вздрогнул — точно! Рядом с мэром стоял тот самый лейтенант из Луизианы, что допрашивал его первым, еще тогда, год назад, кажется, Фергюсон.

Вот полицейский что-то произнес и уверенно и независимо скрестил руки на груди, и тогда мэр дрогнул. Трясущейся рукой он подал судье знак, и тот смешался и точно таким же жестом остановил недоумевающих присяжных. Джонатан превратился в слух.

— Вы уверены? — то хмурясь, то заискивающе улыбаясь, наклонил голову мэр.

— При чем здесь уверенность, Торрес? — отмахнулся Фергюсон. — Об этом уже вся Луизиана знает. А завтра и вашим станет известно. Вы представляете, что здесь тогда начнется?