Шла хипповая Гончарова в тряпичной диадеме, а навстречу шла она же,

только что приехавшая в Москву.

У обеих было одно лицо.

Только у нее – слишком много румян.

Только у нее – первые складки у рта.

Только у нее – страх в глазах…

Жаль, что они не поговорили друг с другом.

Она рассказала бы той, глупой и юной,

о своем триумфе на украденной сцене

и еще о том, как она вкусила славу

в летнюю душную ночь в Крыму…

Второй рассказ подруги:

«Мы возвращались из Коктебеля.

У нас не было денег,

в Феодосию нас довезли на попутке.

Она была в восторге

и написала плакат:

«Мы – две студентки театрального.

Опоздали на поезд».

И все.

Заметьте, никаких просьб – только факт.

А потом она встала у кинотеатра с гитарой и запела стихи Цветаевой своим рыдающим голосом, счастливая, что у нее на груди красуется: «Студентка театрального». И люди останавливались и слушали, как она пела. И собралась толпа.

А потом из кинотеатра вышла тетка – наша вечная российская баба-яга – и стала орать, чтобы она убиралась. Но она даже не повернулась. Она пела.

И тогда тетка вызвала по телефону наряд. Приехал молоденький милиционер. Он старался быть суровым и попросил документы, но тогда вышла другая тетка –

тоже вечная наша российская тетка – и заорала:

«Не тронь дочек, а то я так тебя трону!»

Но милиционер был на работе:

«Почему нарушаете?»

И она ответила в своем стиле:

«Мы не нарушаем. Надеюсь, вам известно,

что в Италии это обычная картина:

человек поет, когда ему нужны деньги».

«Пройдемте в отделение», –

сказал несчастный милиционер.

«Мы можем пройти в отделение,

если нам там выдадут двадцать пять рублей

и шестьдесят копеек на дорогу».

Толпа зашумела,

и добрая тетка пошла в решительное наступление. И тогда милиционер вдруг закричал: «Ну, вы! Сколько вас тут сердобольных! Неужели не найдется по полтиннику для девушек вместо всех ваших криков?» И пошел прочь.

И тогда кто-то положил на асфальт полотенце, и люди начали бросать деньги, а потом охапки сирени, сорванной прямо с деревьев у кинотеатра. А она все пела.

Она пела всю ночь до поезда.

И уехала, осыпанная цветами,

как и подобает Актрисе после спектакля.

Она любила цветы.

Сама их себе дарила.

Это были, пожалуй, единственные цветы,

которые подарили ей».

(Не считая тех, что положат на гроб.)

Итак, она шла по Арбату в последний раз –

в последний раз не сдать свои экзамены.

Ей обещал помочь знаменитый режиссер,

имя которого значило все в том училище.

Режиссер был стар (это она так считала,

а на самом деле он оставался ребенком). Люди в театре совсем не стареют, как их портреты в фойе. Режиссер увидел ее в театре-студии и влюбился, как обычно (то есть пылко и на неделю). «Ты рождена для театра, – так он сказал ей. –

Но ты путаешь всех своими замашками.

На приемных экзаменах ты должна выглядеть

не как Мэрлин Монро,

но очень скромно, как обычная ткачиха,

как Екатерина Алексеевна Фурцева

(к сожалению, она не знала, кто это такая), –

и тогда я смогу тебе помочь!»

Но он не помог ей,

малое старое театральное дитя.

И никто так и не выяснил,

приходил ли он вообще в тот день

на приемные экзамены.

Режиссер обладал поразительным свойством:

когда от него что-то требовали,

он становился человеком-невидимкой.

А от него все время требовали:

актеры – ролей,

администрация – решений,

требовали старухи (его прежние девочки)

и девочки (его будущие старухи).

И он всем обещал.

Это было его правило – не отказывать. Потому

что он знал: в тот момент, когда они его настигнут, он исчезнет.

Он объяснял мне потом по телефону:

«Читала она превосходно.

Но комиссия решила, что она сумасшедшая:

в конце она вдруг сбросила туфли, полезла на шведскую стенку и оттуда кричала финал стихотворения про Мэрлин Монро.

И они так испугались – я говорю о приемной комиссии…»

И он задохнулся от наивного детского смеха…

(Она придумала этот финал во время одиноких безумных репетиций в домашнем театре в недостроенном доме.)

В этой истории была правда, в которой режиссер никогда бы не признался даже себе самому.

Средний человек, он страшился чрезмерного.

Полый человек, он страшился наполненного.

Самое странное – она это поняла:

«Только не вздумай ему звонить и просить за меня… Бесполезно.

Не они, а он меня боится. Не они, а он меня не взял».

А потом я увидел ее в последний раз до ее смерти. Я ехал к ней на свидание.

Я сел в машину и повернул ключ в замке зажигания. И ключ обломился. И тут я вспомнил,

как она впервые села в мою машину…

Мы ехали тогда за город

по пустой дороге в светлый июньский вечер.

Она увидела в окне полную луну и закричала:

«Ведьмин час наступил!»

И тотчас я услышал удар,

резкий, жестокий удар:

нас догнал «рафик» и ударил сзади.

На пустой дороге…

Потом шофер «рафика» глядел безумными глазами и никак не мог понять, как же это произошло?

На пустой дороге, на абсолютно пустой дороге!

И тогда она сказала удовлетворенно: «Это – я!»…

Я выбросил сломанный ключ,

оставил машину у тротуара,

поймал такси и успел на это свидание.

На последнее свидание до ее смерти.