Приносят напитки, и Элизабет опрокидывает свой залпом, как лекарство, надеясь, что похоть расцветет меж бедер цветком в пустыне. Мужчина в сером костюме наклоняется через стол и доверительно сообщает, что подумывает продать дом. Его жена хочет новый, чуть дальше на север и чуть побольше. Может, Элизабет знает кого-нибудь, кто этим заинтересуется? В доме, который он хочет продать, совсем новая медная электропроводка, и он везде настелил ковролин. Он чувствует, что может себе позволить переезд; он добавил новый вид товаров. Сувениры.

Сувениры? — спрашивает Элизабет. Ее тело сидит на пластиковом стуле с мягкой набивкой, точно мешок с песком: тяжелое, сухое, безжизненное.

Для дней рождения, — говорит он. Миниатюрные вертолеты, свистки, черепа из мягкого пластика, чудовища, игрушечные наручные часы. Такого типа. Он спрашивает, как поживают ее дети.

По правде сказать, мы с мужем разошлись, — отвечает она. Может, эта новость пробудит в нем хищные инстинкты, что возникают у женатых мужчин при словах «разошлись» и «развод». Но, кажется, это его только напугало. Он озирается, будто бы для того, чтобы позвать официантку. Элизабет вдруг осеняет: ему не больше хочется, чтобы его видели с ней, чем ей — чтобы ее увидели с ним. А может, он решил, что она собирается его окрутить? Смешно. Но сказать ему об этом — значит обидеть.

Она размышляет: может, лучше быть с ним откровенной? Мне нужно только один раз перепихнуться. Один час, если получится, и разговаривать со мной не обязательно. Никаких претензий, никакой привязанности, никаких ловушек, мне совершенно не хочется добавлять неразберихи в свою жизнь. Вы мне не нужны; потому я вам и позвонила.

Но он рассказывает ей про операцию, которую перенес два месяца назад, удаление подошвенных бородавок. Гораздо больнее, чем можно подумать. Все без толку, можно списывать его со счетов. Прошло уже время для этих дел: знакомств в парках, перещупываний в кино. Она забыла приемы, навыки. Забыла, как хотеть.

— Пожалуй, мне пора, — вежливо говорит она. — Большое спасибо за виски. Было очень приятно снова повидать вас еще раз. — Она накидывает на плечи вязаное пальто и встает, выбирается из-за стола.

Он огорошен.

— Время детское, — говорит он. — Выпейте еще.

Элизабет отказывается, и тогда он тоже поднимается на ноги.

— Ну, по крайней мере я вас подвезу.

Элизабет колеблется, потом соглашается. Что зря платить за такси? Они идут к стоянке, на воздухе тепло. Мужчина сжимает ей локоть, странный старомодный жест. Может, им станцевать фокстрот в свете фонарей на стоянке. Ее ночь развлечений.

В машине Элизабет не особо старается поддерживать разговор. Называет свой адрес, сочувственно и невнимательно хмыкает, когда он жалуется на паршивую гостиничную еду, особенно в Тандер-Бэе. Она трезва, как стекло. Холодна, как стекло. С другой стороны — она вовремя отделалась, ничего страшного не случилось. Он должен понять, что ее не интересует. Он замолкает и включает свое любительское радио, вертит регулятор. Отрывистые голоса потрескивают и пропадают.

Но, не доехав до ее улицы, он сворачивает в тупик и резко останавливается. Свет фар падает на черно-белые клетки, черную стрелку; колючая проволока наверху. Какой-то завод.

Я не здесь живу, — говорит Элизабет. В начале вечера она бы обрадовалась такому повороту дела.

Не строй дурочку, — говорит он. — Ты сама знаешь, зачем пришла. — Он протягивает руку и отцепляет от приемника микрофон. — Сейчас устроим им спектакль. Десять-четыре, десять-четыре, дайте эфир.

Элизабет ощупью пытается отстегнуть ремень безопасности, но не успевает — он наваливается на нее. Элизабет задыхается — его рот давит, голова ее закинута назад. Одно колено меж ее бедер, задирает ей юбку; его туша притиснута к бардачку. Что-то холодное, железное давит ей на горло; она понимает, что это микрофон.

Он дергается и стонет; локоть ходит вверх-вниз у окна. Элизабет пытается вдохнуть. У него с сердцем плохо. Она будет торчать здесь, под трупом, пока ее вопли не услышат в микрофон и не явятся ее вызволить.

Но не проходит и минуты, как он утыкается лицом в ее шею и застывает. Элизабет с трудом отжимает левую руку вверх, чтобы как-то дышать.

— О как, — говорит он, отталкиваясь от нее. — Классно.

Элизабет натягивает юбку на колени.

Я пойду домой пешком, — говорит она. Ей самой слышно, как дрожит ее голос, хотя она вроде бы и не напугалась. Дура, ждала чего-то большего.

Эй, а ты не хочешь тоже? — спрашивает он. Его рука пауком ползет вверх по ее бедру. — Я это хорошо умею. Расслабься и получи удовольствие. — Левой рукой он держит микрофон, словно думает, что она сейчас запоет.

Убери руку от моих трусов, — говорит Элизабет. Она чувствует себя так, будто открыла обычную посылку, а оттуда выскочила заводная змея. Никогда не любила глупых розыгрышей.

Эй, я только хотел, чтобы все было по-хорошему, — говорит он, убирая руку. Он вешает микрофон обратно на приемник. — Всем же хочется позабавиться.

Освобождай канал, приятель, — говорит голос в приемнике. — Не умеешь срать — слезай с горшка.

Я пойду пешком, — повторяет Элизабет.

Я не могу вам этого позволить, — говорит он. — Это нехороший район. — Он сидит, положив руки на колени, склонив голову; глядит на руль. — У меня в бардачке есть выпить, — говорит он. — Я угощаю. Давайте вместе выпьем. — Голос у него безжизненный.

Большое спасибо, но нет, — отвечает Элизабет, вынужденная опять быть вежливой. Она расстегивает привязной ремень; на этот раз мужчина ее не останавливает. Печаль исходит от него, как тепло, сейчас Элизабет это видит, так было и раньше. Когда она уйдет, он, скорее всего, расплачется. Он ведь хотел сделать ей приятное, как-то по-своему, коряво. Кто виноват, что ей это не было приятно?

Снаружи — деревья, ветер, потом дома. Она доходит до первого перекрестка, ища названия улиц. За спиной она слышит урчание мотора, но он не разворачивается, не обгоняет ее. Кому смешно? У нее комок в горле. Да никому.

Четверг, 7 октября 1976 года

Нат

Нат на веранде, слегка раскачивается в кресле-качалке, что Элизабет купила пять лет назад за пятнадцать долларов на распродаже, на ферме возле Ллойдтауна. Еще до того, как он продал машину. Элизабет заставила его выкрасить кресло в белый, чтобы замазать треснувшую спинку, связанную проволокой через дырки, неумело просверленные в обеих половинах. Она сказала, что такое кресло, только целое и некрашеное, стоило бы пятьдесят. Теперь, когда кресло пять лет простояло на улице, его надо бы ошкурить и покрасить заново. Но если он это сделает, Элизабет не обратит внимания. Мебель ее больше не интересует.

Он останавливает мельтешение мыслей и старается не смотреть вдоль улицы, откуда вот-вот появится Элизабет, — она идет от автобуса в лучах вечернего солнца. Нат ждет ее, ему надо ее видеть. Это чувство настолько забыто, что почти ново. Тело в кресле-качалке угловато, как сама качалка, позвоночник напряжен. Что-то вот-вот случится, что-то начнется, что-то изменится, и он не уверен, что готов к этим переменам.