Я умела выживать. И я переживу это. Я должна была.

Мы сидели вокруг камина в Храме, добротно выпивая, пока Сэйнт включал какую-то очень насыщенную классическую музыку, которую, как он объявил, исполнял парень по имени Антонио Вивальди. Он сидел с закрытыми глазами, откинувшись на спинку своего огромного кресла с подлокотниками, которое мы прозвали его троном, стакан с безумно дорогой неразбавленной водкой покачивался на кончиках его пальцев, пока он купался в своей победе. Нашей победе.

Блейк танцевал перед камином, смех срывался с его губ, когда он спотыкался о собственные ноги. Мы все сорвали с себя мокрые накидки, когда вернулись сюда, и никто из нас не потрудился надеть рубашки, так как мы стояли поближе к бушующему огню и позволяли ему высушить и согреть нас. Мы выглядели как дикари с краской, все еще остававшейся на нашей коже, и я не мог не согласиться с этим описанием.

За окном прогрохотал гром, достаточно громко, чтобы быть услышанным над глубоким звучанием следующей песни. Я бы никогда не признал этого, но жизнь с Сэйнтом заставила меня полюбить это классическое дерьмо. В ней было что-то такое чистое, интенсивное и настоящее. Это действительно заставляло мою кровь биться, а разум — работать. Иногда, когда я бил парня по голове, я слышал треск, звон и чистый ритм одной из его любимых песен, когда мои кулаки били в такт ей. В этом была своя красота. Не то чтобы я когда-либо говорил об этом Сэйнту.

Дождь барабанил по витражному окну, занимавшему большую часть комнаты, и я посмотрел на него, когда молния снова озарила небо и осветила распятие, дав мне краткий обзор клубящихся облаков за красными и оранжевыми стеклами, из которых состояло огромное распятие.

Я провел языком по щеке, поднося бутылку «Джека» к губам, но делая лишь самые маленькие глотки.

— И как на долго мы оставим ее там? — Спросил я. Прошло уже несколько часов, и я начал задаваться вопросом, сможет ли она на самом деле продержаться там намного дольше.

— На всю гребаную ночь, если я так пожелаю, — самоуверенно ответил Сэйнт.

— Не-а, — медленно произнес я. — Она бы умерла, проведя там всю ночь. Девушка и так была едва одета.

— Так пусть же она умрет, — с горечью сказал Блейк, выпивая еще больше, запрокидывая голову и подпевая классической музыке. В нем не было слов, поэтому мы были одарены тем, что он воспроизвел "бум, бум, бум". Хотя я сомневался, что он действительно имел это в виду, он был слишком пьян, чтобы мыслить здраво, и я практически видел, как его горе сияет в его глазах, несмотря на то что он напускал на себя видимость.

— Кажется, это немного простовато, — прокомментировал я, не обращая внимания на то, что у меня внутри все сжалось от его слов.

Если они так сильно ненавидят Татум Риверс только за то, что она родственница какого-то мудака, то интересно, что бы они подумали обо мне, если бы мои секреты когда-нибудь выплыли наружу? Во мне были тени, которые проникали глубже, чем мои кости, и секреты, о которых я даже не осмеливался прошептать наедине в темноте. Если бы они знали правду, развалилась бы их любовь ко мне и уступила место ненависти? Они определенно были более склонны ненавидеть, чем любить. Мы все трое были. В этом была красота. Но и гниль тоже. Ненависть могла разрушить самое чистое из вещей.

Я хотел верить, что я их брат. Больше, чем просто брат. Что наша связь уходит глубоко в душу. Гораздо дальше, чем кровная. Но было ли это действительно так просто? Я только знал, что слишком сильно нуждался в них, чтобы проверять это. Без других Ночных Стражей я был никем. Сейчас меньше, чем ничто. Даже мое имя ни хрена больше не значило.

Черт, когда они узнают об этом, они могут исключить меня из нашего круга из трех

человек. И у меня были секреты гораздо более разрушительные, чем решение, которое я принял относительно своей семьи этим летом.

Нет. Я бы не стал рассказывать им в ближайшее время. И это знание заставило меня почувствовать себя немного неловко из-за того, что мы делали с Татум Риверс.

Мы и раньше делали дерьмо со многими людьми. Гораздо худшее дерьмо, чем приказывать им стоять под ледяным дождем всю ночь. Но они так или иначе это заслужили. Всегда было что-то, на что я мог указать и сказать: "Вот почему". Но Татум? Она никому ни хрена не сделала. Всего лишь родилась от подонка. И я мог понять это. Если мы собирались понести наказание за преступления наших отцов, то мне было суждено гореть в аду целую вечность, а потом еще немного.

Но мне не было смысла говорить это Сэйнту и Блейку прямо сейчас. Блейк был зол и опечален, и это было справедливо. И каким бы хреновым это ни было, я предпочту увидеть, как он танцует в знак победы, чем пытаться остановить его от того, чтобы все зашло слишком далеко с новенькой девушкой. Если ее жертва требовалась для того, чтобы исправить зло, которое было причинено ему, тогда это было прекрасно. Я бы сам прикончил ее, если бы верил, что это принесет ему облегчение. Он слишком много раз делал для меня все возможное, и я просрочил расплату.

А Сэйнт… Что ж, Сэйнт нуждался во власти, как шлюха в сексе. Ему нужно было подчинить всех вокруг себя. Он должен был чувствовать, как вес его огромных яиц тянет его вниз, когда все остальные кланялись главарю. В этом отношении он не был похож на меня и Блейка. Мы были сломлены жизнью и людьми, которые так или иначе втянули нас в это. Сэйнт родился сломленным. Как будто ему не хватало какой-то жизненно важной части. И из-за этой пустоты его снедали голод и потребность заполнить эту пустоту. Он питался болью и страданиями других, потому что изо всех сил старался вообще ценить эмоции других людей. Большинству эмоций было трудно дать ярлык, трудно чувствовать, если они не были твоими собственными. Но боль? Настоящая, искренняя агония сердца? Он почти ощущал ее на вкус, когда делился ею с кем-то. Клянусь, если бы демоны существовали, Сэйнт был бы тем, кто пожирает души.

Иногда я задавался вопросом, найдет ли он когда-нибудь то,