Здесь когда-то произошло землетрясение. Каменный массив почти лигу в длину просто рухнул в море, образовав фьорд. Никакого илистого наноса, поскольку массив состоял из вулканических пород: обсидиана и пемзы. Верхняя часть расселины представляла собой отвесную стену. Ближе к воде она расходилась в стороны, а в устье, на расстоянии с четверть лиги друг от друга, торчали две небольшие скалы.

Дно фьорда уходило вниз под уклоном. Во внутренней части глубина составляла не более пятнадцати ладоней. В прозрачной воде виднелись разбитые каменные блоки и белые кости – остатки гробниц и погребенных в них к'чейн че'маллей.

По обеим сторонам расселины тянулись руины, в том числе завалившаяся яггутская башня. В небе над изломанной грядой холмов, дальше к северу, парило расплывчатое пятно, похожее на рубец, – след от врат. Оно источало боль и прогорклую, навязчивую вонь, такую же сухую, как и истерзанный ландшафт вокруг.

Путник долго стоял и смотрел на врата. Уже два дня прошло с того момента, как его выбросило на этот берег, а пресной воды он до сих пор не нашел. Медвежья кровь какое-то время подкрепляла его, но она была соленой, и теперь от нее страшно мучила жажда.

За свою жизнь он пережил столько заговоров с целью убить его, что кто-то менее стойкий уже давно бы сдался: свихнулся или покончил с собой на радость людям и богам, желавшим ему смерти. Было бы по-своему справедливо, погибни Путник именно теперь – из-за того, что не смог найти ту самую необходимую для выживания влагу.

Но он сдаваться не думал. Он слышал, как над ухом иронично, но при этом с нежностью посмеивается бог – его заклятый враг. Надо только пройти глубже на материк, и пустошь уступит место пыльной степи, а затем травянистым лугам. Главное – продержаться и дойти.

Медведя он освежевал, а шкуру скрутил и перекинул через плечо. Смотрелось жутко, но зато она отбивала запах и отпугивала большинство хищников. Конечно, к дичи (если она тут вообще водится) пришлось бы подкрадываться с подветренной стороны, но так было бы и без шкуры.

Путник оказался на побережье Морна – совсем не там, где планировал совершить высадку на Генабакисе. Впереди ждал длинный пеший переход, но к этому он уже привык. Как и к угрозе поражения.

Повернувшись спиной к морю, он отправился в путь. Под сапогами хрустело черное пузырящееся стекло. Блики утреннего солнца слепили, воздух дрожал от жара, по коже обильно тек пот. На дальнем конце котловины, где-то в тысяче шагов – хотя глазам, конечно, доверять не стоило, – над горизонтом вздымалась гряда черного песка.

Вскоре стало ясно: гряда впереди не обман зрения, а дюны из обсидиановой крошки, сверкающей на солнце так, что режет глаза. Поднимаясь по ним, Путник как будто слышал легкие завывания, хотя ветра пока не ощущал. За дюнами в жарком мареве снова простиралась гладкая, невзрачная равнина, и конца-краю ей было не видать.

Ноги по колено утопали в песке, но гребень Путник преодолел. Ему снова почудилось, что завывает ветер. Он поднял голову и увидел впереди некий силуэт: высокий трон, а на нем – фигура, окутанная нечеткими тенями. По правую руку от нее, в нескольких шагах, стояла еще одна фигура в темно-сером плаще. Капюшон был откинут, открывая обветренный профиль и копну коротко стриженных черных волос.

Из-за трона возникли Гончие. Из-под их лап облачками взмывала пыль и потом медленно оседала. Бэран, Зубец, Бельмо, за ними – Шан, Крест и еще два пса, Путнику не знакомых. Оба белые, как кость, с глазами цвета оникса. Более подтянутые, чем остальные, с длинными шеями и покрытые шрамами. Там, где недоставало шерсти, проглядывала темно-синяя кожа. Держась парой, они отошли далеко вправо и стали водить носом по воздуху. Остальные Гончие направлялись прямиком к Путнику.

Он стал спускаться им навстречу.

Первой к нему подошла Шан и, обвивая его, как кошка, принялась тереться у ног. Путник положил левую руку на ее гладкую черную шею. Следом приблизился старик Бэран. Правой рукой Путник потрепал его по мускулистой щеке, чувствуя пальцами узор заросших шрамов, заработанных за века ожесточенных схваток, и огромные зубы под грубой, но все еще мягкой кожей. Он посмотрел псу в светло-карие глаза, но был вынужден отвести взгляд: слишком много печали и жажды покоя, унять которые он не мог. Бэран прижался головой к ладони Путника, потом высунул мускулистый язык и лизнул ему руку.

Окруженный гигантскими тварями, кроме двух с белой шерстью, Путник направился к трону. Котильон кивком головы поприветствовал его.

– Жутко выглядишь, старый друг.

Чтобы не отвечать взаимностью, Путник просто улыбнулся. На лице Котильона отпечаталась такая усталость, какой не бывало в его бытность смертным по имени Танцор, соправителем великой империи. Где же дары божественного статуса? В чем их прок, если они приносят только боль, а возьмешь в руки – кровоточат ладони?

– Глядя на вас обоих, – сказал Путник и посмотрел на Престола Тени, – я понимаю, что у меня все в порядке.

– Поверь, это ненадолго, – прошипело божество на троне. – Где твое войско, Первый меч? За тобой только пыль.

– А где же твои подданные, о повелитель пустыни?

– Обмен любезностями окончен. Старый друг, ты отягощен… Хи-хи-хи, нечасто мне доводится говорить подобным языком! Ах, старые друзья, где-то они сейчас? Как глубоко пали? Рассеялись по всем ветрам и слепо бродят кругами, не зная пути…

– У тебя никогда не было столько друзей, Келланвед.

– Итак, ты отягощен. К ночи тебя ждет смерть от обезвоживания, а до ближайшего ключа на равнине Ламатат четыре дня пути, если не больше.

– Понятно.

– И куда бы ты ни попал после гибели, тебя непременно сыщет твой старый друг.

– Нисколько не сомневаюсь.

– Чтобы позлорадствовать над твоим поражением.

– Худ не злорадствует.

– Какая жалость. Значит, тогда он найдет тебя, чтобы не позлорадствовать. Суть не в этом, а в том, что ты потерпишь поражение.

– Неужели, Келланвед, тебе есть дело, добьюсь ли я успеха или проиграю?

Ответил Котильон:

– Как ни странно, да.

– Почему это?

Прямолинейность вопроса застала богов врасплох. Престол Тени хмыкнул.

– Ты думаешь, мне есть до тебя дело? Едва ли. А если задуматься, то и вовсе нет. Мы помочь тебе хотим, дубина стоеросовая. Упрямый, настырный и воинственный болван. Ума не приложу, почему мне взбрело в голову считать тебя старым товарищем! Ты слишком глуп, чтобы я водил с тобой дружбу! Вот, взгляни, даже Котильон не в состоянии вынести твою тупость.

– Напротив, она меня веселит, – поправил Котильон с искренней усмешкой. – Сразу вспоминаются наши, скажем так, прения в штабном шатре во время кампании. Пожалуй, самый главный признак старой дружбы в том, что отношения между товарищами не меняются.