Пятнадцатого утром раскопки начались с того, что Саша встал около шурфа, все осмотрел, а потом решительно сказал:

— Неправильно!

— Что здесь неправильно, Саша?

— У вас компас неправильный. Вы по нему направление определяете?

— Ну да. По нему. А что, Саша?

— А то, что это компас туристский, слабенький. А в скале этой металла… хоть попой ешь. В общем, искажение происходит.

— А какой компас нужен?

— Лучше всего — геологический, надежный. Давным-давно выпускали компасы в деревянном корпусе, эти лучше всего.

И стукнуло сердце Ревмиры, прекрасно помнившей: выдвинутый ящик отцовского стола, и в нем, среди прочего, старинный компас в деревянном корпусе…

— А у вас такого нет?!

— Конечно, есть. Хотите, принесу?

— Очень хочу.

Если верить старинному, туристский компас ошибался градусов на пятнадцать. Ошибочная трасса отходила от правильной на добрых полтора-два метра.

Все утро потратили на новую разметку направлений, на вбивание новых колышков в центре будущих шурфов. Первый же колышек на пятнадцати метрах вроде бы пошел в землю необычно легко, вызвав учащенное сердцебиение горе-кладоискателей. Едва закончив разметку, сразу же схватились за лопаты. Кирка Владимира Павловича вошла в землю, как в масло, не задев ни единого камушка. И опять дружно стукнули сердца. Даже лопаты шли сюда легко. Перекоп — не перекоп, а земля здесь была не такая, как раньше… Не такая хрящеватая, не насыщенная камнями. Вокруг лопаты еле брали глину, выворачивались из плотного грунта — здесь пошел крупный песок, очень легкий для штыковой лопаты. За час прошли почти метр, когда Хипоня вдруг присел в раскопе.

— Что там, Алексей Никанорович? Нашли что-то?

— К-кажется нашел…

Как не наклонялся Хипоня, как ни закрывал собой находку, Стекляшкины все же увидели: из земли и впрямь торчало что-то…

— А ну-ка! Алексей Никанорович, да подкопайте вы его!

Хипоня сглотнул, часто-часто закивал головой, оглянулся дико и затравленно.

— Ну же!

Хипоня присел, кистями рук быстро-быстро разгреб землю вокруг.

Обнажился угол чемодана. Старинный, обитый металлом. Такие чемоданы перестали делать уже в семидесятые годы, а вот в послевоенные годы, в шестидесятые вся страна ездила с такими.

— Алексей Никанорович, да возьмите вы лопату!

Еще один безумный взгляд.

— Ну?!

Хипоня снова часто-часто закивал, с видом совершенно невменяемым, стал орудовать лопатой, то задевая чемодан, то просыпая поддетую землю. Руки у него ходили ходуном, он больше рассыпал, чем вынимал.

— Давайте я! — решительно перехватил лопату Стекляшкин.

Хипоня тоненько взвизгнул, уцепившись за другой конец древка, стоя внизу.

— Да выйдите наверх, Алексей Никанорович! — решила вмешаться Ревмира. — Сейчас он все в два счета раскопает! А достанете вместе!

Хипоня так и не произнес ни одного членораздельного слова, пока его извлекали из ямы, усаживали на траву. Вид у Хипони был до предела опупевший: Хипоня наконец поверил в клад!

Порядка часа потратил Владимир Павлович, освобождая от земли этот старый, доисторического вида чемодан. Не было торжества. Не было даже особенного удовольствия. Было ощущение гадости, которую они с женой уже сделали дочери, и вот все продолжают делать. Была злость на себя, на свою ублюдочную роль мужа-мальчика, мужа-слуги. Но кроме бессильных, дурных переживаний, появилось новое, необычное, чего не было никогда раньше: мысли про то, как выходить из положения. И ему самому, и Ревмире. Как отдать дочери клад? Ее клад, собственно говоря?

Владимир Павлович присел, начал вытаскивать чемодан. Расшатал его, сидящий уже неглубоко, потянул на себя… Краем глаза Стекляшкин уловил движение сверху… Это ринулся вперед Хипоня, но его удержала Ревмира, и доцент замер в хищной, напряженной позе, готовый к прыжку. Чемодан подгнил, кожа висела лохмотьями, но фанера выдержала все. Чемодан был холодный, очень тяжелый, неприятный. Стекляшкин положил его на край, оттолкнул подальше от ямы.

— Ну что?! С кладом вас, подельщики!

И осекся, уловив странные, неожиданные выражения лиц: злые, хищные, напряженные. Позже у Стекляшкина было ощущение, что в этот момент и ожил кто-то новый, начавший шевелиться в его мозгу последние дни… В критический момент этот новый отодвинул в сторону мужа-мальчика, мужа-слугу, оцепеневшего от неожиданности и страха, и начал командовать сам:

— Что, Ревмира? Открываем чемодан?

Ревмира смотрела на мужа сухим, каким-то жутким взглядом. Прежний Стекляшкин непременно стал бы ждать, пока придет в себя супруга, и даст ценные указания. Новый Стекляшкин понимал, что жена просто не знает, что делать, и взял командование на себя:

— Давай посмотрим, что тут… И кстати, какую долю мы отведем Алексею Никаноровичу?

В этот момент Хипоня и прыгнул рыбкой на чемодан, сильно ударившись об него скулой, плечом и рукой. Но зато лег на него, прижал, заграбастал обеими руками.

А новый, неузнаваемый Стекляшкин продолжал гнуть свою линию.

— Так сколько ты ему посулила? Алексей Никанорович… Извольте отойти, чемодан надо открыть!

— Не отойду! — отверз уста доцент Хипоня, замотал головой, как помешанный.

— Да получите вы свое! — уговаривал Стекляшкин Хипоню как ребенка. — Получите. Мы вот все сейчас посмотрим, будет нужно — и опись составим, никто вас не обидит, уверяю вас…

— Алексей Никанорович, в самом деле! Мы ведь равные участники! — вмешалась и Ревмира.

Владимир Павлович испытал особое удовольствие, что Ревмира вмешалась, поддержав его. Что делается! Он выступил в роли семейного лидера, а жена двинулась за ним!

— Ах, равные?! А дочери ты что думала дать?! — вспылил Стекляшкин.

Ревмира закусила губу, резко выдохнула воздух через нос. Заниматься ей не было времени, пока доцент валялся поперек чемодана.

— Алексей Никанорович, вы мешаете! — Стекляшкин обхватил доцента поперек жирной спины, поднял, усадил в стороне.

Доцент бешено лягался, но Стекляшкин был много сильнее. В конце концов, именно он ремонтировал в доме, вскапывал грядки и делал все, что нужно по машине. Бессловесная, но физически развитая рабочая сила.

Владимир Павлович шагнул к чемодану… И тут же Хипоня прыгнул, как тигр, и уселся на чемодан, вцепившись обеими руками.

— Сойдите! Сойдите немедленно!

Стекляшкин уже рассердился, и продолжал сердиться все сильнее:

— Что за идиотство, в самом деле!