— Вы, — ответил латыш.

— И кто действительно хотел вам добра, я или Горячев?

— Вы.

— И кого следовало слушать: меня, католического священника, или Горячева, чекиста?

— Вас.

— Спасибо. И научитесь не доверять чекистам, которые предлагают вам кусок хлеба, чтобы обмануть вас и погубить вашу жизнь и душу. Послушайте священников, которые желают вам добра, даже когда говорят о временном; тем более когда — о вечном.

Еще одну отповедь судьям я припас на момент, когда мне предоставили последнее слово. «Старайтесь, — сказал я им, — быть мягче к подсудимым, потому что, чем больше вы давите на них, тем больше будет давить на вас Истина. Много несправедливостей натворила советская власть, много невинной крови пролила с начала и до сего дня. Придет день, когда вся эта кровь будет на вас. Бог есть, и однажды будет истинный суд. Будьте поэтому сдержаннее, граждане судьи, дабы вам самим не получить наказание много хуже того, что вы даете нам».

Как и следовало ожидать, моя речь не смягчила приговор. Мы получили по двадцать пять лет исправительных работ[84], срок, который следовало исчислять с 15 июня 1947 года по 15 июня 1972 года и отбывать в самых отдаленных лагерях Советского Союза. В приговоре говорилось о смертной казни, которая заменялась на двадцать пять лет исправительных работ в силу «указа», вышедшего только что в мае, то есть указа, который отменял смертную казнь. Предыдущий приговор был поглощен новым, два года и два месяца, которые я уже отсидел, не засчитывались.

Двадцать пять лет принудительных работ почти для всех равнялись пожизненному заключению. Можно было пасть духом, но я не считал, что в моей жизни что-то изменилось. Во- первых, я был убежден, что при большевиках мне никогда не выйти на свободу, а во-вторых, верил, что силу имеет приговор, записанный не в советских бумагах, а на небесах. С этими мыслями я пытался морально поддержать других осужденных. Все они надеялись, что рано или поздно тирания падет; и я, слабое орудие в руках Божьих, своим мужеством поддерживал их надежду; все с радостью обсуждали мои слова, сказанные судьям. Некий поляк сказал мне в дороге: «Я всегда теоретически верил в неуязвимость Католической Церкви, сегодня я удостоверился в этом на практике».

Это было вознаграждением мне за все прошлые, настоящие и будущие страдания и укрепляло во мне веру, что на всем в мире явлена слава Господа и Его Церкви.

Приговор, вынесенный нам военным трибуналом, подлежал кассации. Я воспользовался этим правом не потому, что ожидал улучшения, но чтобы показать противоречивость моего приговора.

«Военный трибунал, — писал я, — сняв с меня обвинения по пункту 12 статьи 58 и признав тем самым, что я не знал о существовании заговора, с другой стороны, осудил меня как его участника. Что за логика?»

Кассационный суд не счел нужным дать ответ на мою апелляцию. Более того, мне даже не сообщили, был ли вообще мой протест отправлен в Москву. Тем временем нас стали отправлять на другие лагпункты. Начали с меня; направили в пересыльный лагерь, тот же самый двадцать первый лагпункт в Потьме. Я снова встретил здесь друзей, но моего новообращенного уже не было; начальство спрятало его, дабы избавить от «крещения» — это последнее обошлось бы ему дороже первого.

Лично я не думал о мести, а вот другие отомстили бы.

В Потьме большую часть времени я провел в изоляторе. Вначале я был один, но на вторую или третью ночь привели еще двух заключенных. Помолившись, я подошел к ним познакомиться и, протянув руку, сказал: «Пьетро Леони, католический священник».

— Католический? — спросили они удивленно и с некоторым подозрением. — Откуда?

— Из Италии.

— А как вы оказались здесь?

— Я был миссионером в Одессе. В 1945 году меня арестовали.

Говорил я по-русски бегло, так что они, не очень поверив мне, спросили, знаю ли я латынь. Легко пройдя сей экзамен, я услышал от них, что и они католические священники; оба священника принадлежали к Католической Церкви восточного обряда.

Для меня было огромным утешением вновь встретиться с собратьями! Уже более четырнадцати месяцев я не имел подобных встреч; еще больше я обрадовался, узнав, что у отца Пересыпкина[85] при себе было все необходимое для совершения св. мессы: семь-восемь капель вина, несколько кусочков просфоры и текст литургии Иоанна Златоуста. Я стал упрашивать отца Пересыпкина дать мне сразу же отслужить литургию, самому или с ним. Духовный мой голод был еще сильнее телесного; и то сказать: я не причащался уже два с половиной года. Впрочем, отец Пересыпкин сразу согласился: завтрашний день был для них праздником — 21 сентября по старому стилю праздновалось Рождество Богородицы.

Наступило долгожданное утро. Мы ждали окончания утренней суеты; около десяти часов взаперти в своем узилище мы одни совершили священный обряд. Отец Пересыпкин и я служили, другой священник помогал: уж не помню, что именно служило нам алтарем; чашей стала, кажется, деревянная ложка, а дискосом — лист бумаги. Ощущалось напряжение, отчасти потому, что отвыкли, отчасти опасались прихода надзирателей. Да и место, и утварь не слишком соответствовали богослужению — было трудно сохранять молитвенное состояние. За то какова была радость по окончании литургии! Никогда, ни до, ни после, я не испытывал такого утешения, как в тот день! Словно это было мое первое причастие!

За неделю, пока я оставался в Потьме, я переписал литургию св. Иоанна Златоуста, которую, впрочем, у меня отобрали во время обыска. Потом меня и еще нескольких человек отправили в край белых медведей[86].

Переезд был тяжелым, как никогда. Чего стоило приключение с наручниками. Сержант, принявший нас в поезде, был сущий садист: поскольку в отсеке, куда хотели затолкать нас всех, места не оставалось, он стал впихивать людей ногой, как сено в мешок. В ответ я отодвинул его ногу своей шапкой; я это сделал непроизвольно. «Сопротивление конвою!» — крикнул сержант. Отведя меня в пустой отсек, он пошел за наручниками. Это устройство состояло из двух зубчатых колец; они были скреплены, но сжимали запястья каждый в отдельности; сдавливание регулировалось. Этой штуковиной сержант соединил мне руки за спиной и, сдавив их, запер меня в отсеке, сказав: «Учись уважать охрану». Затем принялся ходить туда-сюда по проходу, наблюдая за мной.