и недосыпа работяг, развернулся и поплыл прочь. И тут Матвей сорвался. Он догнал начальника у выхода с пролёта и высказал всё, что накипело, вежливо, но горячо. На широком, рыхлом начальственном лице не дрогнул ни один мускул. Даже полуприкрытые веки не шелохнулись. Зворыкин спокойно выслушал запальчивый сбивчивый монолог Матвея, сказал:

— Понятно, — и, развернувшись, так же плавно удалился.

Но зато минут через десять, когда усталые и злые слесари, тихо матерясь, переодевались, чтобы наконец отправиться домой, появился Фишман, волоча две тяжёлые сетки, в которых оказались несколько бутылок водки, батон варёной колбасы и буханка хлеба.

— Вот, начальство проставляется, — запыхавшись, извиняющимся тоном сказал он. — За ударную работу.

Матвей так и не узнал, Зворыкин ли дал такую команду и выделил угощение из своих запасов, или Фима, сам начинавший учеником слесаря и прошедший все ступени заводской карьеры с самого низа, постарался загладить начальственное хамство.

3.2

До конца рабочего дня Матвея больше никто не тревожил, и он, предоставив начальству самому ломать голову над неразрешимыми проблемами, спокойно изучал, как отбиваться от энергетических вампиров, ставить мысленные блоки и метать астральные бомбы. Было увлекательно, совершенно непонятно и очевидно бесполезно. К концу смены у него в голове образовался стойкий туман, и предложение, с которым позвонил Виталик, цеховой нормировщик, пришлось как нельзя кстати.

Из заводской проходной они вышли вместе, так же группой перебежали через дорогу и встали перекурить рядом с автобусной остановкой. Времени было только четверть пятого — все они смылись с рабочих мест пораньше и уже с гудком встали в очередь возле табельной, чтобы получить пропуска. Стоя у гранитного парапета недавно выстроенной набережной, они курили, радостно щурились на нещедрое ленинградское солнце и решали важный вопрос — куда пойти. Выбор был традиционно-былинный: направо или налево. В первом случае развилка привела бы на Среднеохтинский проспект в рюмочную, во втором — в закусочную у Финляндского вокзала. Третий вариант — разъехаться по домам, где всех, кроме Матвея, ждали жёны и дети, — не рассматривался. У каждого из направлений были свои приверженцы, и никто не хотел уступать. Спорящие не были дилетантами и предмет знали досконально. Дотошно сравнивались цены, уровень недолива, качество бутербродов с килькой и свежесть заливки на популярной закуске «яйцо под майонезом».

— Жёлтый там майонез! Несвежий, вчерашний, — горячился Володька Кулешов, мастер с испытательного стенда, большой, нескладный и белобрысый. — Тухлятиной закусывать придётся!

— Так не бери его, — парировал Славик, разбитной тощий токарь-карусельщик, выгнанный из того же института, что с трудом, но всё же закончил Кулешов, за пьянку и прогулы. — Возьми килечку. Она классная. А наливают там честнее, чем на Финляндском, и шушеры всякой залётной меньше.

Матвей редко присоединялся после работы к этой компании, а за последний месяц так вообще не гулял с ними ни разу. Ему одинаково не нравились оба заведения, но очень хотелось выпить, и поскорее, и он нетерпеливо ждал, когда же спорящие определятся с выбором. В споре он не участвовал, а молча курил и разглядывал, словно впервые увидев, огромную вывеску с блестящими, надраенными метровыми буквами, тянущуюся вдоль краснокирпичного заводского фасада: «Ленинградский металлический завод имени ХХII съезда КПСС». Ему, родившемуся и выросшему в городе, плотно обвешанном, впрочем, как и все города в стране, лозунгами и плакатами, на фоне привычного новояза этот словесный уродец не бросался в глаза. И, что странно, не казался смешным. Вот «Дивизия имени взятия Бастилии парижскими коммунарами» из не так давно виденного «Бумбараша» — смешно, а это почему-то нет. Скользнёт по такому названию привычный ко всему, замыленный взгляд, зацепится на мгновение за колючки римских цифр и шмыгнёт дальше, и лишь у впервые оказавшегося тут прохожего может возникнуть шальная мысль, которую, оглянувшись опасливо по сторонам, погонит он от себя, дабы не подслушал кто случайно: «А что ж это за двадцать второй-то такой? Чем примечателен? Чем отличился от всех остальных, и предыдущих, и последующих, сколько их там было, что его именем такой заводище назвали?» И лишь немногие, в силу ли судьбы своей оказавшиеся втянутыми в тот недавний водоворот, или те, кому по должности было положено отличать один безликий съезд от другого и толковать, разъяснять остальным ту абракадабру, что толстыми томами пылилась в каждой библиотеке, знали разницу. Знали — да не особо её распространяли. Всё-таки шёл уже не шестьдесят первый, а семьдесят восьмой. Это тогда, в волюнтаристские времена первой оттепели могла выступить со сцены впавшая в маразм старая революционерка Лазуркина, проведшая в лагерях да ссылках почти двадцать лет, и поведать ошеломлённым депутатам, что советовалась вчера ночью с Ильичём что стоял он перед ней «как живой» и жаловался, что неприятно ему лежать в гробу рядом со Сталиным. У неё, у старой, бессонница, а «вождя всех времён и народов» из мавзолея выкинули. А чуть позже и из названия завода выпало его имя, заменившись тем самым съездом. Вот тебе и «сны Доры Абрамовны».

Спор разгорался, затягивался, и Виталик — высокий, плавный и неторопливый, которому было в общем всё равно, в какую сторону двигаться, так как жил он совсем далеко, в Купчино, — остановил дебаты, грозящие перерасти в потасовку.

— Стоп! Бросаем монету, а то так и засохнем здесь.

Народ, поворчав, согласился. Монетка — новенький пятак — засверкала в лучах заходящего за Смольный собор солнца и со звоном запрыгала по граниту набережной.

— Среднеохтинский! Рюмочная! Поехали!

Вся компания, побросав недокуренные папиросы, дружно, подталкивая и подсаживая друг друга, влезла через заднюю площадку в быстро подошедший и уже переполненный автобус. Платить за проезд никто и не подумал — какая ещё оплата, когда едешь, свесившись наполовину наружу, в незакрытую дверь, вцепившись одной рукой в поручень, второй в соседа, и хорошо ещё, если приятель, пробравшийся глубже, удерживает тебя за шиворот. Зато в рюмочной им повезло: приехали они рано, и народ с близлежащих предприятий ещё не успел подтянуться. Очереди считай что не было, и вскоре вся компания, сдвинув вместе два высоких барных столика, расположилась стоя у заляпанного понизу голубоватой краской окна.

Каждый заказал по сто пятьдесят, но закуски у всех были разные: Славик взял бутерброд с килькой, Виталик — со шпротами, интеллигентный слесарь и хронический алкоголик Гурин выбрал дорогой и явно несвежий балычок, а Кулешов из упрямства купил яйцо под пожелтевшим майонезом, который и принялся всем демонстрировать, подтверждая свою правоту в недавнем споре. А Матвею закуска была не нужна — у него был припасён бутерброд с сыром, приготовленный ранним утром, для того чтобы перекусить в обеденный перерыв, и забытый в кармане куртки. Но без закуски в рюмочной не наливали, и ему пришлось потратиться на килечку.

Разделавшись поначалу с половиной налитого, компания увлеклась последним цеховым развлечением — подтрунивали над Славиком, который несколько дней тому назад попробовал организовать свой первый бизнес, или, как он сам называл это, «службу спасения». Вдвоём ещё с одним таким же предприимчивым недоучкой они решили наладить постоянную доставку спиртного на завод. Скинулись с получки — не хватило, тогда немного призаняли и, купив с вечера ящик водки у знакомой продавщицы, раненько утром протащили его в цех через одну только им известную и тщательно скрываемую дыру в заборе. Торговать стали ещё до начала смены, но очень аккуратно, чтобы начальство не засекло. Один из них неотлучно находился у своего рабочего шкафчика, где хранилось добро (собратьям по классу пролетарии не доверяли), а второй ходил по знакомым и предлагал. Цену назначили божескую — всего со стопроцентной наживой. Народ бухтел, но брал — утреннее похмелье безжалостно. Торговля шла бойко, и за час они продали треть ящика. Такое успешное начало стоило отметить, и одну бутылку они распили сами. Дальше торговля пошла ещё живее, и следующие пять проданных бутылок были отмечены распитием шестой. Видимо, те из клиентов, у кого были деньги, их уже истратили, торговля притормозилась, и тогда коммерсанты, не добравшиеся в институте до курса экономики, сами интуитивно нащупали правильный путь и стали отпускать товар в кредит, под расписки до зарплаты. Не обмыть такую удачную идею было невозможно. Дальше стали давать без расписок — под честное благородное слово. Когда немного проспались, а случилось это к концу не дневной даже, а уже вечерней смены,