— Не возражаю, если будешь приезжать трезвый.

— Если приеду трезвый — пустите, пьяный — выгоните. Я сейчас одинок, не с кем посоветоваться.

— Какую ты хочешь работу?

— Любую. Тяжело сидеть без дела. Выпрашивать неудобно, какую дадут.

— Если министр обороны не может, придется подождать. Еще раз говорю тебе — немедленно брось водку.

— Не такой уж я отпетый пьяница, больше создали славу. Пойду работать и все встанет на свое место, исправлюсь.

— И надо, у тебя есть сила воли, исправляйся. А из твоих слов выходит, пока не работаешь, можно выпивать. Возьми себя в руки.

— Будет сделано, Климент Ефремович.

— Как живет сестра? Ты с ней встречаешься?

— Не знаю, я у нее не бываю.

— Почему? Она любит тебя.

— Дочь, которая отказалась от отца, мне не сестра. Я никогда не отказывался и не откажусь от отца. Ничего общего у меня с ней не будет.

— Это неправильно. Она не отказывается от всего хорошего, что сделал отец. Но в последние годы у твоего отца были большие странности, его окружали сволочи вроде Берия. Было же так, когда он спрашивал меня, как мои дела с англичанами, называл же он меня английским шпионом. Тысячи других невинных людей были расстреляны… Это все мерзости Берия, ему поддакивали Маленков и Каганович.

Я лишь потому уцелел, что он знал меня по фронту со времени гражданской войны. Мы жили в Царицыне рядом — он с твоей матерью, тогда невестой, я с Екатериной Давидовной и Петей. Он знал меня по делам. Когда на меня наговаривали мерзость, он гнал ее от себя, зная, что я не способен на это. Но меня могли и убить, как убили многих. Эта сволочь, окружавшая Сталина, определяла многое. Никто не отказывается от хорошего, что сделал твой отец. Но было много и нехорошего. У меня при Иосифе Виссарионовиче не раз дело доходило с Берия и Молотовым чуть ли не до драки. И ты не прав, когда говоришь, что Светлана отказывается от отца. Он любил ее. Но ты не можешь сказать, что отец был во всем прав. Не будем об этом говорить. Светлана очень хороший человек.

— Дай ей бог здоровья, желаю ей добра.

— Мы строим коммунистическое общество, авторитет которого и внутри страны, и за рубежом исключительно велик. И каждый советский человек должен беречь этот авторитет. Ты не просто гражданин, ты сын великого человека вчерашнего дня, да, повторяю, вчерашнего дня. Ты должен быть человеком, который активно работает, идет в ногу со всей страной в нашем обществе. Мы должны бороться за наши идеалы, за нашу страну. А кто вертит хвостом, тот не гражданин.

— А какое ко мне имеет отношение „вертеть хвостом»?

— Ты не вертишь, но почему к тебе лезут подозрительные люди, где гарантия, что они не подосланы врагами, зачем они тебе?

— Ко мне, действительно, много народа ходит. Вы правы, по лбу не узнаешь, кто хороший, а кто плохой.

— В том-то и дело. Почему эти люди тебе сочувствуют, тебе поддакивают?

— Приходит много народа, во всех не разберешься.

— Среди них есть сволочь и болтуны и, возможно, связанные с заграничными учреждениями. Твое имя враги могут использовать за рубежом в ущерб интересам нашей страны.

— Я все это понимаю. Но я тут не виноват.

— Гони прочь всех шептунов и включайся в общее дело советского народа.

— Хочу помогать, работать вместе со всеми. Других помыслов у меня нет.

— Я доложу о нашем разговоре ЦК и Никите Сергеевичу.

— А этот Тимофеев, письмо которого Вы мне прочитали, ругал Никиту Сергеевича и Аджубея. Я его за это изматерил и на проекте его книги, которую он дал мне на отзыв, я написал, что это такое дерьмо, которое выпускать нельзя.

— Ты с ним разговаривал?

— Раз пять разговаривал. Он пишет книгу очерков о штурмовиках. Во время одного из разговоров он ругал Аджубея за то, что тот, будучи редактором „Комсомольской правды“, а затем „Известий“, не напечатал два его очерка. Он говорит: не имей сто друзей, а имей Аджубея, зятя Хрущева… Тимофеев, видимо, считает, что я к Никите Сергеевичу должен плохо относиться, а я, кроме благодарности, к нему ничего не имею. Я был у Никиты Сергеевича, он хорошо меня принял, много сделал для меня, я благодарен ему. И когда кое-кто о нем говорит глупости, я им даю резкий отпор.

— То, что ты говоришь сейчас, подтверждает мои слова. Прекрати встречи с подобными людьми. Ты сболтнешь что-нибудь в пьяном виде, они переврут, добавят, преувеличат, и для тебя это может кончиться большими неприятностями.

— Полностью согласен с Вашими словами, Климент Ефремович. Я убежден, что Вы меня любите и желаете только добра.

— Люблю и хочу, чтобы ты жил другой, хорошей жизнью. Помирись с сестрой.

— Я постарше ее и первым к ней не пойду. Придет — приму хорошо.

— Ты давно с ней не встречался?

— За семь лет она ко мне ни разу не приехала. Я это ей не прощу.

— Светлана много раз говорила тебе, чтобы не пил.

— Никогда она мне этого не говорила. Она странная, у нее тяжелый характер, но я ее всегда поддерживал. Случись с ней, что случилось со мной, я бы все пороги обил. Не могла приехать, когда я сидел во Владимире, хотя бы на 15 минут… Дети приезжали.

— Вижу, многого ты не понимаешь. Попал ты в свое время в канаву и, если не возьмешь себя в руки, опять соскользнешь с правильной дороги, на которую тебя вывели.

— Я буду отвечать не словами, а делами.

— Не пей с сегодняшнего дня. Дай слово!

— Я врать не умею. Возьмите надо мной шефство, а я Вас не подведу.

— Вернется Никита Сергеевич, поговорим с ним, попрошу его принять тебя.

— Пока нет Никиты Сергеевича, может быть, уехать куда-нибудь отдыхать? Он дал мне путевки на 4 месяца, а я использовал только один месяц.

— Я не уполномочен руководить тобой.

— Я Вам бесконечно благодарен, дорогой Климент Ефремович, за эту беседу. Мое единственное желание, как можно скорее получить работу».

За этой суконно-услужливой записью помощников Ворошилова со всей очевидностью проступали тайные пружины и смысла разговора. Это старая «сталинская гвардия» разговаривала с непутевым сыном своего бывшего вождя. Увещевала, уговаривала, пугала, намекала… Ты, Василий, пойми: другие времена — другая жизнь. И этот безнадежно повторяемый призыв «Не пей!» на самом деле означает иное — «Молчи! Не болтай языком! Мало ли что у нас на уме, мы ведь помалкиваем!»

Поведение же сына Сталина — это поведение безнадежного пьяницы во всей красе, со всеми неуклюжими попытками хитрить, уходить от неприятных тем, обещать, что угодно, зацикленность на одной теме, в данном случае — «Дайте работу». Какая там работа! Кем он мог работать? Как? Пьяницы всегда врут так — упрямо, безнадежно, хотя всем вокруг все про них уже понятно.