для оркестра, киоск для продажи фруктовых вод, дальше — ресторан, окруженный решеткой, увитой плющом. Странным образом, все эти строения, предназначенные для отдыха и веселья, стали свидетелями печали города.

На холм поднялся Богачев. Он огляделся кругом. Ветер шелестел листьями на деревьях, срывал их, и, кружась, они падали на сырую осеннюю землю. Жители нашего города стояли молча, и, глядя на них, снова понял Богачев, что не к чему их призывать и незачем их агитировать. И поэтому заговорил он негромко, как бы размышляя вслух.

— Все-таки мы остановили их, — сказал он. — Все-таки они не вошли в город. Все-таки, не умея воевать, мы воевали лучше, чем они. Это — день нашего горя, товарищи, и это — день нашей славы.

Он замолчал. Толпа шевелилась. Люди расступались, хмурясь. Он видел растерянные лица, глаза, глядящие в сторону. Сам собою образовался проход в толпе. Маленькая девочка шла по проходу, неся кастрюльку, завязанную в не очень чистый платок. Там, где сходились концы платка, торчал угол краюхи хлеба. Это была Машка Лопухова. Она оглядывалась вокруг и глазами искала отца. И все отворачивались, боясь, что она задаст вопрос, на который страшно было ответить. Кто-то из женщин охнул, и тишина стала давящей.

— Ты зачем сюда, Маша? — спросил Богачев.

— Я суп принесла папе, — деловито сказала Машка. — Говорят, что вам, может, пока обеда и не дадут.

Богачев сошел вниз и стал прямо перед девочкой, глядя на нее задумчиво и серьезно.

— Нет, нам дали обедать, — сказал он. — У нас щи сегодня варили со свининой и хлеб давали без карточек.

— И папа обедал? — спросила Машка.

— Он не голоден, — сказал Богачев. — Он сейчас уехал в командировку. Мы его послали по очень важному делу.

Машка недовольно посмотрела на Богачева.

— А что же он ко мне не зашел? — спросила она. — У нас и дрова не наколоты, и воды наносить надо, и денег осталось у меня три рубля.

— Да, да, — сказал Богачев, — он говорил об этом. Он, понимаешь, так спешно уехал, что не успел зайти домой. Мы сказали ему, что будем тебе и дрова колоть, и воду носить. Но он, понимаешь, велел, чтобы ты пока переехала к кому-нибудь из соседей.

— Ладно, — сказала Машка. — Я к тете Дуне пойду.

— Вот, вот, — сказал Богачев. — А если что надо — ты приходи. Мы ему обещали, что будем тебе помогать, пока он не вернется.

— А он надолго уехал? — спросила Машка.

— Надолго, но ты не бойся, мы воевать станем, так что немцев к тебе не пустим. Ты ничего не бойся. В случае чего — прямо к нам в батальон. Мы поможем. Потом война кончится. Станешь ты большой, красивой, умной. Дом тебе новый построим. Каменный, с садом. Качели в саду поставим. Будешь на качелях качаться…

Он взял Машку на руки и высоко поднял ее. Несколько женщин вышли вперед и ждали.

— Ну, — спросил Богачев, — ты к кому пока жить пойдешь? Выбирай.

— Ко мне, — сказала моя мать, выступая вперед. — Я теперь одна в доме. Станем вдвоем с ней хозяйничать.

— Ладно, — согласилась Машка.

Богачев спустил ее на землю. Машка протянула матери руку, и вдвоем они пошли сквозь расступившуюся толпу по усыпанной листьями аллее. Богачев посмотрел им вслед, потом снял фуражку, провел рукою по волосам, огляделся и громко скомандовал:

— Построиться!

Взвод мой выстроился за зданием школы. Я стоял, как самый маленький ростом, в последнем ряду. Ремень винтовки еще не привык к моему плечу и все время сползал. Я очень волновался. Мне казалось, что я не пойму команды, или спутаю правую и левую сторону, или — что все увидят, как я боюсь, когда нужно будет вылезти из траншеи и бежать в атаку.

Командир взвода подал команду. Мы прошли мимо школы и спустились в ход сообщения. Мы шли по траншее гуськом. Я держал винтовку в руке и шагал торопливо, невольно наклоняя голову. Налево я видел спины, приклады винтовок, прижатые к щекам и вздрагивавшие при выстрелах. Немецкие пули посвистывали над моей головой. Шел обычный день позиционной войны.