Она кое-чему научилась: осталось только понять, чему именно.

* * *

– Если ты используешь мой пинцет для каких-то особенных половых извращений, то так и скажи, – не отставала Миранда.

– Нет, я его не использую для половых извращений.

Тони пытался читать какие-то там документы насчет учреждения детских фондов, и она настоятельно не давала ему сосредоточиться. Ему и нужно-то было всего пятнадцать минут тишины и покоя, но Миранда поставила себе целью мешать ему до упора.

– Если ты мне признаешься, что ты вообще-то гомосексуалист, я тебя прощу.

– Я не гомосексуалист.

– Тогда, может быть, онанист?

Тони отложил бумаги, понимая, что пришло время последнего противостояния. Она вдруг почувствовала себя виноватой перед несчастными неизлечимо больными детьми, умирающими сиротками, которых ее зловредные подколки над Тони, возможно, лишают помощи и поддержки. Но отступать было нельзя. Если бить, то наотмашь; если сражаться, то всеми средствами, пусть даже и неблагородными.

– Я просто ни разу не видела, чтобы ты клеился к другим женщинам.

Тони пошатнулся, сраженный яростным обвинением. Но устоял.

– Может быть, ты мне сама кого-нибудь приведешь? – парировал он. Он потихоньку учился покорно принимать наказание. – Ты даже можешь за нами понаблюдать.

– Но ведь это ты, Тони, вечно талдычишь о настоящей любви, – сказала она, пытаясь сбить его бойцовское настроение резкой сменой темы.

– А ты вечно талдычишь о сексе. Но я действительно убежден, что самое главное в отношениях – это верность.

– Самое главное – это постель.

– Это минутное удовольствие.

– Тут ты прав, Тони, но если сложить все минутные удовольствия одно к одному, то получится непреходящее удовольствие. А тебе на меня наплевать. Деймиан весь вечер разглядывал мою грудь, а ты так ничего и не сделал по этому поводу.

– У тебя очень красивая грудь.

– По-моему, Деймиан мной увлечен.

– А почему нет? Ты вообще женщина привлекательная. Я постоянно тебе говорю, что ты очень красивая, но ты не хочешь мне верить.

– Это потому, что у тебя извращенный вкус.

– Наверное, это и есть любовь, – заорал он, пиная журнальный столик. Не самый убедительный аргумент в споре.

Зазвонил телефон, объявляя тайм-аут. Но она поставила Тони на место, и это главное. Звонил какой-то мужик. Заявил, что вчера вечером был на ее выступлении и что она дала ему свой телефон.

– Нет, я ничего никому не давала. Вы кто?

– Ха-ха, – сказал мужик в телефоне. Он действительно это сказал. А потом он сказал, что он продюсер на телевидении и что он хочет с ней встретиться.

– Френк, ты, наверное, еще больший кретин, чем я думаю, если ты думаешь, что я на такое куплюсь.

– Я не Френк, я…

Она рассудила, что это может быть правдой. Голос был слишком скучающим. Такой голос бывает у человека, который всю жизнь проработал в собесе, в отделе, где выдают пособия по безработице. Если бы это был идиотский розыгрыш, звонивший бы выдал себя либо слишком цветистой речью, либо излишней манерностью, либо какой-нибудь замысловатой историей, перегруженной деталями. Но ничего этого не было и в помине. И никаких явных намеков типа: приходи ко мне в офис в такой-то день, во столько-то времени.

Она наблюдала за тем, как Тони изучает журнальный столик на предмет возможных повреждений. Вот ведь как в жизни бывает. Ты выдаешь совершенно несмешной номер, и кто-то, кого ты не можешь вспомнить, приглашает тебя выступить по телевизору, в то время как ты занята дрессировкой Пони. Надо сходить в библиотеку и посмотреть, нет ли подобных примеров в истории.

– Ты… ты мой бог и господин, – сказала она, ткнув пальцем в Тони, и вывалила из рубашки левую грудь, стараясь придать ей уныло-жалобный вид; она ни капельки не сомневалась, что доведет Тони до сексуального бешенства из состояния бессильной ярости меньше, чем за полминуты. Тони, конечно же, понимал, что она над ним издевается, но он даже понятия не имел насколько. На свете не существует такого мужчины, которому бы не польстило подобное заявление. Им всем хочется думать, что в этом есть доля правды.

Она вышла на Оксфорд-серкус и попыталась сообразить, где тут поблизости можно купить более или менее приличный пинцет и не рано ли ей рваться на телевидение. Определение смешного, над которым она билась уже три года, по-прежнему не давалось. В надежде раскрыть секреты юмора и разобраться в его законах она растащила «по винтикам» тысячи шуток и анекдотов. Потому что, если знать эти законы, можно производить юмор – по-настояшему смешной юмор – в неограниченных количествах и по любой заданной теме. Но пока что она ничего не добилась. Может, она не такая уж и остроумная. В последнее время подобные опасения возникают все чаще. Она ни с кем это не обсуждала, потому что если высказываешь мысли вслух, они начинают распространяться. Да, все правильно: она не такая уж и остроумная, во всяком случае, не такая, как ей бы хотелось, она еще учится этому ремеслу, – и тем не менее она не хуже, чем большинство коллег-юмористов.

Миранда пошла вдоль по Оксфорд-стрит, невольно прислушиваясь к разговорам прохожих. Нормального чистого английского языка теперь уже и не услышишь на улице, разве что в редких случаях, да и то, как правило, от людей с очень уж глупым видом.

Если остановить любого из этих прохожих, то вряд ли даже один из пятидесяти сможет внятно объяснить, что такое электричество, не говоря уже о каком-нибудь булевом логическом выражении. Чем лучше работают автоматы, тем меньше люди думают головой. Да и зачем нагружать мозги, если достаточно просто нажать на кнопку?! Ткнул пальцем – и все заработало. Кнопочная нация. Кнопочные автоматы, произведенные в дальних странах. Скоро у нас не останется ничего своего, кроме нашего британского акцента, жаргона и местных говоров и наречий американцы не купят ни в жизнь. Мы будем гулять по бетонным улицам с бетонными деревьями и играть в игры на мощных компьютерах, которые бесконечно превосходят нас по интеллекту.

На Уордур-стрит Миранда увидела на другой стороне улицы свою сестру. Они минут пять стояли, улыбаясь друг другу и дожидаясь, пока в потоке машин не образуется хотя бы какой-то просвет. Миранда увидела, что просвет сейчас будет, и засомневалась: переходить самой или остаться на месте, и пусть переходит сестра? Даже думать об этом было бы проявлением слабости, и, как только проехал тот грузовик, она решительно шагнула на проезжую часть.

– Три года прошло, – сказала Патрисия.

Миранда на секунду задумалась и поправила:

– Четыре.

Она всегда хорошо помнила даты.

Они мило болтали минут пятнадцать. Миранда отметила про себя, что это действительно нехорошо – не знать, где живет твоя родная сестра. Не общаться – это одно, но не знать, где не общаться – совсем другое.