Карета Марии Федоровны опоздала всего на четыре часа. Новый удар царица пережила стоически. Она ждала этого и приказала не медлить со вскрытием. Ей доложили, что тело покойной было исключительно худым, особенно шея и грудь, что сердце несчастной женщины искривилось вследствие болезни, и это стало причиной нарушения циркуляции крови. Больная должна была испытывать сильные страдания… Тут вдовствующая императрица прервала медиков.

– Довольно. Теперь ей уже хорошо. Подумаем о живых.

Все бумаги покойной были опечатаны. Но Мария Федоровна как будто искала что-то.

– Я вижу только ее собственные документы, – озабоченно сказала она князю Волконскому. – Не было ли при ней чего-либо от покойного государя?

Петр Михайлович, надо отдать ему должное, не сплоховал под цепким взглядом императрицы-матери.

– Все бумаги его величества доставлены в Санкт-Петербург еще Чернышевым и Дибичем.

– Была шкатулка. Я помню ее у сына…

– Вот эта? – Волконский поднес Марии Федоровне объемный несессер с множеством ящичков, инкрустированный перламутром и расписными эмалевыми вставками.

– Да нет же, – отмахнулась пожилая дама. – Здесь ее дневники и письма от матери. А я говорю…

Князь развел руками.

* * *

Санкт-Петербург. Невский проспект.

Бенкендорф удалился от адмирала с полным списком пайщиков Российско-Американской компании. Каждый из них был фигурой. И каждого не следовало трогать. Вплоть до императрицы-матери. Все это предстояло показать государю, осторожно отговорив от резких движений. Заговор – айсберг, большая часть которого остается под водой. Даже если удастся исследовать невидимые глыбы льда, стоит ли переворачивать громадину? Поднятая волна способна опрокинуть корабль.

С другой стороны, старый англофил знал больше, чем говорил. Деньги деньгами, а масонская подкладка у дела видна. Но почему от масонства всегда ожидают одной чертовщины? Когда следует ожидать как раз денег. Самых больших денег в мире.

Генерал брел по Невскому и никак не ожидал встретить Канкрина. Мелкая изморось то закрывала высокую, тощую, как щепа, фигуру, то выпускала ее, и тогда становились видны длинная до земли шинель, застегнутая на все пуговицы, фуражка с торчавшими из-под нее фланелевыми наушниками и гигантские калоши, позволявшие бороздить океаны луж.

Бенкендорф даже замедлил шаг: он не предполагал, что хрупкий, как растение из ботанического сада, хоронящийся от малейшего сквозняка министр финансов способен на столь дерзкий поступок, как пешая прогулка.

– Егор Францевич, вы ли это? – Удивлению генерала не было границ.

– А, Сашхен! – Канкрин снисходительно поклонился. Они были хорошо знакомы, но никак не числили себя ровней. Егор Францевич стал министром как раз тогда, когда Бенкендорфа понизили до дивизии, к тому же по летам бывший главный интендант армии сильно превосходил легкомысленного Христофорова сына. Но общие придворные связи, круг знакомств, вечера у императрицы-матери – все позволяло им теперь благожелательно замереть друг напротив друга, чтобы обменяться проклятьями по адресу погоды.

Вместо этого Канкрин, высунув губчатый нос из щели между шарфом и войлочным козырьком не по уставу поддетой под фуражку шапочки, восторженно заявил:

– Весной пахнет! – С учетом дождя и хронического насморка, не позволявшего министру даже в теплых покоях дворца нюхать цветы, фраза прозвучала комично.

– Егор Францевич, что-то случилось? – Осторожно осведомился Бенкендорф, решив, что собеседник немного не в себе.

– Великий день! – Бывший интендант поднял руку, в которой у него, вместо трости, оказался сложенный черный зонтик, и патетически потряс им в воздухе. – Император подписал мой проект финансовой реформы. Ах, Сашхен, мне бы так хотелось с кем-нибудь разделить эту радость!

– Я знаю отличное заведение в двух шагах отсюда, – нашелся генерал. – Рюмка коньяку с лимоном вашему здоровью не повредит.

– Здоровье! Да, надо думать о здоровье! – бодро согласился Канкрин. – Как никогда прежде. Теперь вдруг хочется жить. – И, увлекаемый Бенкендорфом прочь от Аничкова сада, двинулся вверх по улице.

– Здесь мило, – заявил он еще в передней, когда Александр Христофорович стряхивал с него капли и разматывал шарф, затянутый не только вокруг шеи, а, как у детей, пропущенный еще и под мышками. – Я угощаю. Но никому ни слова. Никто не должен знать. Пока.

Бенкендорф кивнул и отрывисто потребовал от прибежавшего хозяина столик.

– Не хотите снять галоши? Их просушат у печки.

Канкрин сжался. Всем была известна его нелюбовь расставаться с этим предметом туалета. Он крайне неохотно позволял лакеям разоблачать себя в гостях у вдовствующей императрицы. А в кабинет к государю и вовсе являлся в мокроступах.

– Можно подумать, у меня конюшня, – жаловался Никс, но терпел.

– Я предпочту поберечься, – Канкрин с опаской спрятал ноги под стул, как если бы хозяин или кто-то из посетителей уже нацелился похитить его галоши.

Им принесли «Мартелл» 25-летней выдержки, который Бенкендорф подверг критике, потребовав подогреть бокалы у камина. Владелец тут же повинился, что хотел подсунуть посетителям продукцию братьев Меуковых, и без возражений достал 6-летний «Отард» – лучшее, что у него было.

Бенкендорф заказал яблочный пирог с корицей, который здесь безбожно именовали штруделем, и обратил взор к довольному, лоснящемуся от тепла лицу министра финансов.

– Кто бы мог подумать, – проговорил тот, потягивая через край коричневатую обжигающую жидкость, – что покойный государь при его обширном уме откажет мне буквально во всем. А нынешний согласится, хотя и не без колебаний. Прозито, Сашхен! Прозито.

Их бокалы сдвинулись с осторожным стуком.

– Я предлагал пять лет. – Канкрин задумался, глядя на огонь в камине через стекло своей рюмки. – И с каждым годом становилось все хуже. Ах, если бы пораньше! Теперь не знаю, что и будет. Но рисковать так рисковать.

Похоже, не один Бенкендорф носился с прожектами.

– Хуже не станет, – молвил он. – Куда хуже-то?

Министр финансов на минуту замолчал.

– Вам в Следственном комитете это хорошо заметно. Ни о чем не спрашиваю. Но каковы злодеи! Неужели они хотели гильотин?

– Они думали предотвратить кровопролитие, употребив армию на своей стороне.

По характерному смешку Канкрина было ясно, какого он мнения об армии как орудии порядка.

– Дети. Злые дети, – с раздражением бросил министр. – Слов нет, как обидно. Я скорблю о покойном государе, но все же… сколько времени упущено!

Против этого Александр Христофорович не мог возразить. Его собственные предложения, будь они приняты несколько лет назад, могли отвратить беду.

– Ушли силы, годы. Теперь вот дозволено. – Канкрин невесело рассмеялся. – Но ведь и я уж не тот. И мысли не те. И в стране, вы меня извините, Сашхен, черт знает что творится!