Все считают, что я, само собой разумеется, из тех, с приветом, просто потому что я делаю то, что делаю, хотя одет я самым безобидным образом — в джинсы и футболку. Собака-поводырь при слепом лижет мне лицо. Духота тошнотворная; я чихаю. И две серые вермишелины выскакивают у меня из ноздрей, как те серые мышки, которые выбегали из водопроводных труб и снова в них забегали в парижском метро.

Я привадил-таки к себе уличный народец с тараканами в голове, и теперь всё, чем богата уличная жизнь Голливудского бульвара, стекается ко мне, как к центру гравитации — не столько для того, чтобы вовлечь меня в свою жизнь, сколько для того, чтобы их собственная жизнь обрела некий географический якорь, чтобы им не чувствовать себя нераспроданными под Рождество елками, без надобности заваливающими городские улицы наутро 26 декабря. Случается, правда, уличные чудики спросят меня, который час, или не хочу ли я апельсиновой шипучки, или затяжку чего-нибудь, чем они в ту минуту дымят, а у самих лица такие несчастные, будто они только что закинули в себя горсть таблеток для похудения и вдобавок получили пренеприятнейшее известие. Они непритязательны. Они единственное людское сообщество, в которое я сегодня вхож. Волосья у них нестриженые, предел мечтаний для них — виски побольше и побыстрее; их музыка — панк-рок-металл. Время от времени я дарю кому-нибудь из них звезду Джеймса Дина или Лиз Тейлор, и они страшно довольны и взамен несколько часов подряд угощают меня разными байками, в перерывах между очередными японцами, немцами и американцами из Огайо, желающими приобрести у меня сувениры на память о Люси и Марлоне Брандо.

— Ну вот, короче, утром Дэнни ест бекон, и жир капает ему на штаны, а днем он, значит, уже в горах над каньоном Бенедикт и хочет уже ударить по рукам, как вдруг, понимаешь, доберманы — хвать его за ляжки и давай в клочья рвать.

— Говорю тебе, старик, все это уже было у Толкина.

Успех! Уже который день я возвращаюсь домой с набитыми карманами (журнал «Юный предприниматель», рубрика «Лицо месяца»: «Притерся в Голливуде — Тайлер Джонсон»). В моей почтовой ячейке меня дожидаются сразу два письма. Одно от Джасмин, другое от Дейзи. Настроение у гиеня приподнятое, и я сперва открываю письмо Джасмин. Вот оно:

5 декабря

Дорогой Тайлер!

Думаю, мы все рождаемся с пеленой на глазах, и она мешает нам увидеть наших матерей такими, какими они были в молодости… молодыми, хмельными, танцующими в обнимку с мужчиной, который вовсе не наш отец. По себе знаю, мне самой трудно увидеть маму другой, молоденькой, из-за пелены на моих собственных глазах, и мне кажется, я вижу такую же пелену на глазах у тебя, и она не дает тебе разглядеть меня как следует.

С чего начать? Ну хоть с мелочей: Марк сегодня в школе. Дейзи с Мюрреем отправились — нет, кроме шуток! — на поиски работы. Что творится у них на голове, не передать словами, Тайлер, форменный кошмар, и я не понимаю, как заставить их хоть что-то с этим сделать. Я ворчу, как будто мне лет восемьдесят. Лучше не буду об этом.

Я одна в нашей кухне. Солнце в окно. Налила себе чай, сегодня у меня ромашковый. Тебе легко представить эту незатейливую сцену — кругом полная неподвижность, если не считать раздобревшей Киттикати, которая спит на холодильнике и во сне переваривает свой «Китти-крем»®. (В последнее время она жутко переедает. Дедушка без конца дает пушистому члену семьи на пробу образцы новой продукции. Ой! Киттикатя вдруг посмотрела на меня — наверное, просит передать привет. «Мяу». [Ну вот, пошла сюсюкать! Старею, Тайлер.])

Так вот, сейчас я сижу в кухне, кругом тишина и покой, и все это напоминает мне сон, который снится мне снова и снова (знаю, ты терпеть не можешь, когда тебе рассказывают чужие сны, но ты потерпи, дружочек, ладно?). Как будто я попала в незнакомый дом и расхаживаю по нему, открываю двери, сую нос в комнаты, и все это так уверенно, без опаски, ведь я знаю, что, кроме меня, ни одной живой души в доме нет. Наконец я захожу в комнату и вижу щетку для волос, флакончик духов и фотографию в рамке — парусная лодка. И тут я понимаю, что я вернулась в прошлое, что это комната моей мамы и что я теперь — это она. Я не была готова к тому, что меня подстерегает старость, Тайлер.

Я не в силах больше откладывать что-то на потом. Давай о главном: нет, Тайлер, я не сержусь на тебя за то, что ты не звонишь и не пишешь и вообще не даешь о себе знать все это время, пока ты Бог знает где пропадаешь и чем занимаешься и держишь меня в постоянной страхе. В каком-то смысле я заслужила эту пытку молчанием. Наверно, мне следовало выбрать время, чтобы поговорить с тобой по душам, вместо того чтобы замыкаться на своей собственной жизни, как это случилось со мной накануне твоего отъезда. Но все то же самое можно поставить в укор и тебе, козленочек мой ненаглядный. Забота — вещь обоюдная.

Ты считаешь, что знаешь меня, Тайлер, но это не так. Только не думай, будто я хочу тебя как-то поддеть или уколоть. В сущности, никто никого не знает, я полагаю. Но ты пытаешься заставить меня быть в твоем сознании кем-то, кем я попросту не являюсь. Милый мой, я так тебя люблю! Только не суди меня, ладно? С Дэном я повела себя как последняя идиотка, но это мой идиотизм, не твой. Да, в каком-то смысле я говорю тебе не лезь, но в каком-то смысле я также говорю и другое: я верю в тебя и признаю за тобой право идти своей дорогой. Пусть тебя не слишком беспокоит, как поступают другие. Все это я говорю, любя тебя и всем сердцем желая тебе добра. Ну-ну, не дуйся на меня.

Перечитала и вижу, что все равно словам моим не хватает ясности.

Ну что ж… Помнится, я говорила тебе, Тайлер, месяца, может, два назад, что рано или поздно придет время, когда ты откроешь для себя такую вещь, как одиночество. Тогда ты не стал меня слушать (да и кто из молодых стал бы?), но я подозреваю, что там, в Лос-Анджелесе, ты как раз с этим и столкнулся. Моя догадка объясняется не чудесным озарением, а скорее нехитрым умозаключением. Два дня назад позвонила откуда-то с озера Тахо Стефани — спросила про брошку, которую она забыла здесь в Ланкастере. Я была, мягко говоря, удивлена, узнав, что тебя с ней нет. Бросила она тебя, да?

Значит, в конце концов она оказалась расчетливой маленькой стервозой? (Шлепни себя по руке,

Джас, чтобы не писать всяких гадостей! Лучше мне вовремя замолчать, я ведь не знаю, какие чувства ты питаешь к Стефани. Кстати, сын, вот тебе мудрый совет: когда говоришь с кем-то, от кого недавно ушел любимый человек, остерегайся дурно отзываться об этом ушедшем [мяу-мяу-мяу]).

Прости. Я злюсь при мысли, что, по-моему, Стефани элементарно использовала тебя — одной-то ведь тоскливо болтаться, пока ищешь способ получить «зеленую карту». Ну вот, я и сказала. Если ты считаешь, что я перегибаю палку, еще раз прости меня… но оцени хотя бы мою откровенность. Эта девица никогда мне не нравилась.

Но тебе и вправду одиноко там, Тайлер? Запомни: момент, когда ты острее всего чувствуешь свое одиночество, это тот момент, когда нужнее всего побыть одному. Злая ирония жизни. Суть того, что я пытаюсь тебе сказать: до тех пор, пока ты не испытал одиночества на собственной шкуре, будь добр, постарайся как-нибудь дипломатично избегать резких суждений относительно жизни тех, кто это уже испытал. Как я.