счастьем, но неизъяснимым образом содержало и то, и другое, а еще — давнюю любовь к Лукреции, трехлетнее одиночество и узнавание друг друга на рассвете, в доме у обрыва. Теперь он видел все это в бесстрастном и исступленном свете, какой бывает холодным зимним утром на улицах Лиссабона или Сан-Себастьяна. Будто внезапно проснувшись, он понял, что больше не слышит голоса Билли Свана — Биральбо играл один, а Оскар с ударником глядели на него. Рядом с пианино, перед ним, стоял Билли Сван: он протирал стекла очков и размеренно постукивал ногой по полу и покачивал головой, словно соглашаясь с чем-то, доносящимся из дальней дали.

— Он снова запил?

— Ни капли. — Биральбо встал с кровати и пошел открывать балкон: отблесков солнца на крышах домов и верхних окнах «Телефоники» больше не было. Потом обернулся ко мне, показывая пустую бутылку. — Потому что он никогда не отказывался ни от алкоголя, ни от музыки. Тогда в Лиссабоне они у него просто закончились. Вот как эта бутылка. Поэтому ему было уже все равно, жить или умирать.

Биральбо широко раздвинул занавески и бросил бутылку в мусорную корзину. Казалось, в утреннем свете мы сделались незнакомцами. Я взглянул на него и подумал, что мне пора уходить, но не знал, как об этом сказать. Прощаться я никогда не умел.

Глава XX

В следующие пару дней я совершил небольшое путешествие, побывал в одном городе неподалеку от Мадрида. А вернувшись, подумал, что пора бы уже написать Флоро Блуму, от которого ничего не было слышно с самого моего отъезда из Сан-Себастьяна. Адреса его я не знал и решил спросить у Биральбо. Позвонил ему в отель, но там мне сказали, что его нет. По какой-то причине, которую я теперь не вспомню, искать Биральбо в «Метрополитано» я отправился только через несколько дней. Возвращение в места, где я не бывал лет десять или двадцать, меня обычно не трогает, но стоит зайти в бар, куда я захаживал всего пару недель или месяц назад, как меня охватывает невыносимое ощущение бреши во времени: что-то ведь продолжало происходить с привычными вещами в мое отсутствие, они без моего ведома подверглись едва заметным изменениям, — наверное, так чувствует себя человек, на пару месяцев оставивший свой дом в распоряжении недобросовестных съемщиков.

Афиши «Джакомо Долфин трио» у входа в «Метрополитано» больше не висело. Время было раннее; незнакомый официант сообщил, что смена Моники начинается в восемь. Я не стал у него спрашивать про Биральбо и его группу — вспомнил, что в этот день недели они никогда не играли. Взял пива и уселся за столик в глубине зала. Моника пришла без пары минут восемь. Сначала она меня не заметила и обернулась в мою сторону, только когда ей что-то сказал парень за стойкой. Моника была растрепана и красилась, очевидно, второпях. Впрочем, от нее всегда исходило ощущение, что она всюду прибегает в последний момент. Не снимая пальто, она села напротив меня; по ее взгляду я сразу понял, что она будет спрашивать о Биральбо. То, что она называла его Джакомо, не резало мне слуха.

— Он исчез десять дней назад, — жаловалась она. Мы с ней никогда раньше не говорили наедине. Я впервые различил в ее глазах сиреневатые оттенки. — Ни слова мне не сказал. Но Баби с Оскаром знали, что он собрался уезжать. И тоже уехали.

— Он уехал один?

— Я думала, это ты мне расскажешь, — она пристально посмотрела на меня, и цвет ее глаз стал насыщеннее. В нем сквозило недоверие.

— Он не посвящал меня в свои планы.

— Да у него их как будто и не было. — Моника натянуто улыбнулась — так улыбаются в растерянности. — Но я-то знала, что он уедет. Это правда, что он болел?

Я ответил, что да; наплел целую паутину полулжи, а она сделала вид, что поверила. Я навыдумывал каких-то почти подложных и не совсем достоверных деталей, даже, может, бесполезных, вроде тех, что наговаривают больному, чьи мучения нас не волнуют. В конце концов Моника со страхом и презрением спросила, нет ли у него другой женщины. Я, стараясь не смотреть в глаза, ответил отрицательно, заверил ее, что буду продолжать поиски и что он скоро вернется, написал ей свой домашний телефон на салфетке, которую она быстро спрятала себе в сумку. Прощаясь, я безо всякой грусти осознал, что эта девушка меня даже не видела.

Когда я вышел из «Метрополитано», начало моросить. От света реклам на высоких зданиях мне захотелось представить, каково в этот самый момент в Лиссабоне, — подумалось, что Биральбо, возможно, вернулся туда. Я пешком направился к его отелю. На тротуаре перед зданием, под огромными окнами «Телефоники», уже начинали собираться неподвижные женщины с сигаретами, в широких пальто с поднятыми воротниками, закутанные до самых подбородков, потому что по улицам гулял ледяной ветер. Над полосатым навесом, рядом с вертикальной, еще не зажженной вывеской гостиницы я нашел окно номера Биральбо: свет там не горел. Я перешел на другую сторону и остановился у входа в отель. Двое очень похожих друг на друга мужчин в черных куртках, темных очках и с одинаковыми усами беседовали с портье. Я не стал делать следующий шаг, от которого бы распахнул ись автоматические двери в холл. Портье заметил меня, но, продолжая что-то объяснять типам в черных куртках, тут же отвел от меня безразличный взгляд, без интереса посмотрел на стеклянные двери и снова уставился на собеседников. Он показывал им регистрационную книгу и, переворачивая страницу за страницей, искоса поглядывал на удостоверение, которое один из мужчин оставил открытым на стойке. Чуть погодя я вошел в холл и сделал вид, будто изучаю цены на номера. Со спины эти типы были совершенно неотличимы. Взгляд портье, пройдя между их головами, снова скользнул по мне, но никто, кроме меня, не мог бы заметить этого. Я слышал, как один из мужчин, убирая удостоверение в задний карман джинсов, над которым блестел край наручников, сказал: «Сообщите нам, если он снова появится».

Портье резко захлопнул книгу с широкими страницами. Мужчины в куртках почти одновременно и с несколько преувеличенным рвением пожали ему руку. Потом они вышли на улицу: двигатель автомобиля, наискось припаркованного у тротуара, заработал прежде, чем они сели внутрь. Я курил, изображая, будто жду лифта. Портье окликнул меня по имени и с выражением облегчения кивнул в сторону дверей. «Наконец-то ушли», — сказал он, протягивая мне ключ, который достал не из шкафчика. Триста седьмой. Словно