Даже старые милые песни звучали натужно и искусственно. В отчаянии мы обратились к строю бутылок, помеченных этикетками с черепом и костями, а также надписями: «Яд — древесный спирт». Это пойло, а также ряд бутылок с плохо очищенной водкой составляли единственно доступные напитки. Мы доводили их до уровня пригодности к употреблению путем фильтрации через вату и разбавления водой, но это не улучшало их вкус и не ослабляло их действие.

После первых двух стаканов в голове у меня все перемешалось, очертания предметов стали двоиться и троиться. В полночь мы встрепенулись и под произнесенный тост опрокинули в себя новые порции спиртного. Я тотчас почувствовал, что больше не выдержу присутствия в этой комнате. Нетвердой походкой я двинулся на улицу и глотнул свежего зимнего воздуха. Холод на удивление быстро прочистил мне мозги, но когда я попытался идти, то начал скользить, упал и не смог подняться на ноги. Инстинкт подсказывал, что я замерзну, если останусь снаружи. Мобилизовав силы, я пополз по снегу, работая руками и коленями. Жесткий ледяной наст царапал запястья над рукавицами, и это подгоняло меня.

Не имею представления, сколько потребовалось времени, чтобы доползти до своего дома, но когда я открыл глаза в первый день Нового года, то обнаружил себя в кровати под одеялом, дрожащего от холода. Руки и ноги не гнулись, я чувствовал боль в каждом суставе. Я не смог явиться на службу, и навестить меня зашла батальонная медсестра. Я попытался убедить ее, что подвергся внезапному приступу ревматизма, но она, негодующе фыркнув, сказала:

— Ваш ревматизм подозрительно пахнет древесным спиртом!

Болезненная скованность удерживала меня в кровати два-три дня, но затем все признаки болезни исчезли. В первый же раз, когда я вышел на прогулку, состоялось знакомство, положившее конец моему уединению. Поздно вечером, проходя мимо вокзала, я увидел девушку с чемоданом в руке, стоявшую на углу. Я остановился и спросил, могу ли быть ей чем-нибудь полезен. Она сказала, что ожидает поезд на Ревель. Зная, что до утра поезда не будет, я предложил девушке провести это время в моей комнате. Она согласилась, и мы провели там три дня.

У девушки был певучий голос и экзотическая, запоминающаяся внешность. Своего имени она мне не сообщила, я узнал от нее только о том, что ее мать владела ателье в Ревеле. Я назвал ее Трилби, а когда по ее просьбе коротко пересказал ей роман Дюморье (Джордж Луи Палмелла Бюссон (1834–1896) — английский писатель, автор романа «Трилби» о натурщице-ирландке. — Примеч. пер.), она пришла в восторг.

После первого визита Трилби часто меня навещала. Это происходило всегда неожиданно. Порой проходило три-четыре дня без какой бы то ни было весточки, затем она появлялась вновь. Я оставлял девушку в своей комнате утром и заставал ее на месте по вечерам.

Трилби неизменно привозила с собой запас виски или джина. После нескольких глотков она гасила керосиновую лампу и просила, чтобы я подробнейшим образом рассказывал о самых жутких сценах, которые я наблюдал во время войны. Ее не интересовали какие-либо истории о жизни на войне — она хотела услышать подробности того, как истекают кровью раненые, как разрывается на куски человеческая плоть, как выглядят окровавленные обезображенные тела.

Моя память сохранила массу таких жутких впечатлений, которые до поры я не осмеливался вспоминать даже про себя, но Трилби вытягивала их из меня. Она сидела на кровати, положив подбородок на колени, беспрерывно дымя сигаретой и глядя на меня золотисто-красными глазами. Когда я вспоминал о чудовищных сценах, силясь заставить Трилби почувствовать их ужасную суть, мне казалось, что я погружаюсь в кровавую атмосферу и не выберусь оттуда никогда.

После посещений Трилби ежедневная рутина служила средством успокоения. Работа занимала не все наше время, но контактов с посторонними людьми у нас не было. Отношения с эстонскими офицерами, которые служили в этом уединенном месте, носили сдержанный и официальный характер, но на время мы утратили ощущение, что являемся незваными гостями в чужой стране.

Жестокая реальность неожиданно напомнила о себе, когда в порт из Ревеля прибыли на шумный пикник эстонские матросы. Вспыльчивые, а порой откровенно буйные, они сошли с поезда, сквернословя и покачиваясь от выпитого. Вид русских белогвардейцев, мирно устроившихся в заштатном эстонском городке, привел их в ярость. Через полчаса после прибытия матросов на улице уже бушевала драка, но налетчики оказались в невыгодном положении. Они сильно уступали нам в численности, и местной полиции не стоило труда их утихомирить. Некоторые из них были заперты в караульном помещении, другие посажены в следующий поезд и отправлены обратно в Ревель. Когда паровоз отъезжал от станции, матросы грозили кулаками и ругались: они обещали вернуться с подкреплением и отомстить за все.

Больше о них никто не вспоминал, об инциденте скоро забыли. Мы с головой окунулись в подготовку к важному событию — благотворительному концерту и балу, которые устраивали эстонцы из танкового батальона. Все русские офицеры получили официальные приглашения, и большинство решилось их принять. Многие из нас забыли о существовании музыки и танцев. Мы мечтали о возможности снова закружиться в вальсе под звуки военного оркестра. Каждый мечтал о предстоящем удовольствии, но по мере приближения бала до нас стали доходить тревожные слухи.

Поговаривали, что эстонские матросы решили использовать вечер танцев для выполнения своей угрозы. Сначала мы сочли это выдумкой, но слухи упорно продолжали циркулировать, и, когда наступил долгожданный день, сомнений в их подлинности не осталось. В полдень на улицах города появились толпы эстонских матросов, в воздухе запахло грозой.

Двое моих друзей и я решили проводить на бал племянницу одного из офицеров. Я чувствовал себя элегантным в свежеотутюженном мундире, однако оказался настолько наивен, что оставил маузер дома. По пути к дому девушки я по привычке заглянул в казарму. Солдаты сидели на койках, усердно прочищая стволы винтовок. В ответ на мой вопрос о причине этого один из солдат сказал с улыбкой:

— Эстонские матросы обещают неприятности, мы хотим быть во всеоружии.

Я постарался успокоить их, но, как только направился к двери, один юный солдат подошел ко мне со словами:

— Надеюсь, вы хорошо развлечетесь, но, если понадобится, зовите нас. А еще лучше — возьмите с собой это.

Незаметно он сунул в карман моего кителя пару яйцевидных ручных гранат. Несмотря на то что во время революции я был свидетелем и более комичных ситуаций, идея посещения танцев с револьвером и гранатами показалась мне абсурдной. Однако солдат был так серьезен, что спорить я не стал.

До дома девушки я дошел без приключений, и отсюда мы вчетвером прибыли в зал ратуши как раз в то время, когда начался концерт. Кроме большого числа военных моряков в голубых мундирах, ничего необычного я не заметил. Испытав облегчение оттого, что обстановка спокойна, мы настроились получить удовольствие от представления. Когда в конце первой части перед антрактом зажегся свет, мы стали изучать лица людей, которые оставались в зале. Эстонские офицеры, капельдинеры, ходили взад и вперед по проходам между рядами; казалось, что ситуация полностью ими контролировалась.