Я широко, до треска в челюсти, улыбаюсь, невинно хлопаю ресницами и опускаюсь на бетонную ступеньку. Он плюхается рядом и нервно крутит в пальцах телефон.

— Что, опять будешь снимать? — меня в край достало быть героиней его бессмысленного кино, а стремления и желания настолько далеко, что я, невзирая на испуг, дико злюсь. Если Рюмин нажмет на запись, это станет шикарным поводом окончить неприятный разговор.

Но Илюха неожиданно спохватывается:

— Нет, что ты… — и, проявив чудеса сдержанности, вставляет телефон в узкий карман рюкзака, а рюкзак вешает на металлический завиток калитки. — Так ответ-то будет, Лер?

Он вперяется в меня пустыми, чуть покрасневшими глазами, и я глотаю противный скользкий комок. Мне не нравится его взгляд… А мама вернется еще не скоро.

— Илюх, я… Сейчас попробую все тебе объяснить, — я вытираю вспотевшие ладошки о колени и взвешиваю каждое слово: — Ты же примерно представляешь, на что по пьянке способен мой отец?..

— Ну, — нервно кивает Илюха.

— Вот тебе и ну! Пока ты отдыхал от трудов праведных и залечивал стесанные костяшки, я не поступила на курсы, и отец, мягко говоря, доволен не был. Но случился не просто скандал. Папаша озверел и схватился за ремень! — Для наглядности я задираю майку и демонстрирую Рюмину бледно-розовую полоску на пояснице; тот хмурится и чертыхается себе под нос. Моя боль всегда действовала на Илюху магически, и я намеренно прибегла к запрещенному приему — зато теперь он хотя бы способен на диалог. — Отец бы прибил меня, Илюх, я уверена. И я сбежала. Стащила у ведьмы лодку и… — я осекаюсь и кашляю.

— Жесть. Но при чем же здесь толстовка этой сволочи?.. — с сарказмом напоминает Рюмин, и я опускаю лицо.

— Начался шторм, лодка опрокинулась, я оказалась в воде и мысленно попрощалась с жизнью. А потом очнулась на берегу и поняла, что Волков меня и спас. Он отдал мне эту толстовку, поскольку она была сухой, и ушел. Все. Я больше ничего не помню. Дома я ее постирала и повесила на стул, а маме сказала, что это ты мне ее одолжил. Не рассказывать же ей об эпичном заплыве. Да ее удар бы хватил!

— То есть, он тебя лапал? — глухо бубнит Илюха, сжимая и разжимая кулак, но я уже чувствую, что он мне поверил, и снова изображаю праведную злость:

— Рюмин, ты больной. Я едва не умерла, а у тебя в башке такие пошлости!

— Они в ней всегда! — Илюха невесело ухмыляется, подается ко мне, сгребает в медвежьи объятия, но черту не пересекает — заботливо похлопывает клешней по спине и корит:

— Почему ты не пришла ко мне? Ты же знаешь, куда бежать в таких случаях. Я бы проснулся, я бы урезонил Геннадьевича. Я бы тебе помог.

— Не хотела, чтобы ты волновался… — мямлю я в его плечо. — Илюх, я тебя люблю, ты очень мне дорог! Ты мой друг. Мы столько огородов и оврагов вместе исследовали, столько огурцов и яблок стырили. Прости, если вдруг обидела. Ну пожалуйста! И прекрати психовать.

Его мелко трясет:

— Дурочка. Может, я тоже хотел бы побыть героем!..

Градус между нами опять повышается, и я ввинчиваю тупую шутку — лучше уж так, чем снова вызвать подозрения и увидеть разбитую губу Вани:

— Успокойся, Илюх. Героизм Волкова не отменяет того факта, что он — чистоплюй и заносчивая задница. На следующий день он мне даже привет не сказал. А толстовку принял с таким видом, будто я прокаженная. Страшно представить, сколько раз он ее потом перестирывал.

Вот теперь мои излияния полностью устраивают Рюмина. Он отпускает меня, и, как ни в чем не бывало, рассуждает о том, как запарила школа: завтра тест по английскому и контрольная по алгебре, а еще — зачет по физре и итоговые по остальным предметам, а в оставшийся день, если выживем, грядет идиотское мероприятие, именуемое торжественной линейкой. Делится планами изловить и отпинать непокорного Карманова и хвалится, что кореша на днюхе подарили дядьке пистолет.

— Он давал мне пристреляться, это чистый кайф! Ладно, Лер, — Илюха взъерошивает темные кудри на затылке и проворно встает. — Хорошо, что ты все мне рассказала. Отлегло. Лучше поздно, чем никогда! Пойду готовиться, иначе мать живьем съест. Бывай!

Он забирает рюкзак и уходит, а я, подавив дурноту и слабость, вваливаюсь в пустой и притихший дом.

* * *

Отсутствие мамы уже вошло в привычку, хотя я терпеть не могу одиночество — пустые комнаты навевают тоску и вселяют ноющую, тяжелую тревогу. Но с обретением работы работы мама повеселела, помолодела и даже внешне преобразилась, и это дорогого стоит — она тоже делает первые самостоятельные шаги на своем пути, а я как одержимая верю, что у нее все получится и без придурка, который так долго ее унижал.

Обернув влажные волосы полотенцем, втираю в кожу легкий крем, надеваю уютную домашнюю футболку до колен и долго рассматриваю припухшие губы в островке запотевшего зеркала. Сердце уничтожено и еле трепыхается, но все равно рвется к Ване — к его теплу, к его словам, к его глазам… Перебираюсь в комнату, зажигаю настольную лампу и раскрываю учебник. Грызу соленое печенье, пробую повторять пройденный материал, но в солнечном сплетении что-то шипит, искрит и взрывается, и перед зрением вспыхивают кадры самого волшебного и счастливого дня! Сегодняшнего дня.

Я не могу поверить в случившееся и его осознать. Волков, вечно отстраненный, холодный и недосягаемый Волков признался, что я ему нравлюсь, он три часа кряду меня целовал, смотрел как на сокровище и не выпускал из объятий! Мы вместе, мы пара, и мне стоит огромных усилий сдержать крик восторга, снова рвущийся наружу.

Сгущаются сумерки, над крыльцом Волковых привычно загорается матовый плафон, но жизни в окнах дома не видно, и душу холодит отголосок дурного предчувствия.

На улице тарахтит двигатель большой тачки, по стене ползут голубоватые отсветы фар, и в тот же миг экран телефона загорается от оповещения.

Мама.

«Лера, сегодня переночую в салоне. Анна Игнатовна в больнице, надо поддержать Марину. Ей тут некуда пойти».

Я еще пару секунд вчитываюсь в мамину короткую фразу и всхлипываю, как от ожога. Не может быть! Если Анну Игнатовну увезли на скорой в Задонск, как же я смогу прийти к ней в гости, поведать о своей