Поставил рюкзак на пол, огляделся. Покачал головой. В избе царил полный беспорядок, воняло какой-то гнилью. «У немужних баб завсегда так, потому, что бить некому, однако», — философски подумал он.

— Чего печку не топишь?

— Дрова берегу, — ответила Катька, глядя в потолок. — Раз в два дня топлю. Когда и реже. Ты же мне дров не наколешь.

— Могу и наколоть.

Катька промолчала. Видимо, и колоть было нечего.

Степка вышел из избушки, посмотрел под кривой навес: там лежала какая-то труха, ломаный сушняк, щепки.

Степка взял топор и веревку, пошел в лес. Нашел несколько подходящих сухостойных сосенок, свалил, обвязал веревкой и притащил к избе. Из-за навеса вышла худая облезлая собака, печально, мокрыми глазами, посомтрела на Степку.

«И сама, небось, голодная, и собаку заморила….».

Степка взял ржавую пилу, уложил одну сосну поперек другой и стал пилить. Через несколько минут разогрелся, скинул доху, потом — телогрейку, оставшись в одной старой клетчатой рубахе.

Через час под навесом высилась аккуратная поленница. Накидав на руку, сколько влезло, поленьев, Степка пошел к избе и заметил, как дернулась занавеска: Катька подглядывала.

Степка затопил печь, замесил тесто и принялся печь блины.

Катька еще полежала для порядку, потом с оханьем и причитанием слезла с топчана, начала помогать.

— Муки вот тебе привез, соли, чаю, — говорил Степка между делом. — А еще лекарства.

Катька помолчала.

— Твоим лекарством только собак лечить, — проворчала она.

— Твою собаку лечить не надо, — мирно ответил Степка. — Её кормить надо, однако. Рыбы сварить. Рыба всё лечит, и силу дает.

Катька подумала:

— Рыбы жалко, однако. Собака у меня сама кормится. Уж который месяц…

Степка плюнул про себя.

Катька наелась, напилась чаю. Громко отрыгнула и снова прилегла на топчан. Темное лицо у нее замаслилось, глаза превратились в щелки.

— Ну, говори, зачем пришел, — сказала она. — Так просто не пришел бы, однако.

— Шаманить хочу, Катька.

Катька приподнялась, и даже глаза-щелки раскрылись.

— Совсем на старости одурел?

— Хочу, однако, судьбу увидеть.

— Чью? Свою? — съязвила Катька.

— Пса, однако.

Катька окончательно проснулась, поставила искривленные толстые ноги на пол.

— Тунгусский шаман не помог — сам решил?

— Тимофей не шаман. Он и стойбища не помнит. Сторожем в поселковой школе работает.

— А пса ты куда дел?

— На винтолете в город отправил. С Коськой.

Катька смотрела на Степку во все глаза — дура дурой.

Наконец сказала:

— Ладно. Как шаманить будешь?

— В лесу, на поляне, костер сделаю. У костра и буду.

Катька вздохнула.

— Как плясать — не знаешь. Слов не знаешь. Как с духом собаки связаться — опять не знаешь. Как же в будущее смотреть станешь?

Степка не ответил. Вытащил из рюкзака самодельный бубен, колотушку, рогатую маску.

Катька следила за ним со всевозрастающим любопытством.

Вдруг сказала со вздохом:

— Ладно. Я бы сама пошаманила, — да ноги не удержат. Ты вот что. Ты будешь плясать, я в ломболон бить. Что увидишь — мне скажешь. Что я увижу — тебе скажу.

Она призадумалась, потом добавила:

— Эх, дурь-траву надо! Без нее трудно будет.

Степка вдруг хитро улыбнулся и достал из рюкзака чекушку водки. Показал Катьке: на дне бутылочки плавали выцветшие лохмотья мухомора.

— А вот еще — в костер кинем, — и из рюкзака появился туесок, наполненный сушеными грибами.

При виде водки Катька непроизвольно вздохнула. Проворчала:

— Зря только водку портил. Грибы можно и так пожевать.

Погода была пасмурной, безветренной. В лесу снег осел, пахло сыростью, хвоей и березовой корой.

Полянку выбрала Катька.

— Место хорошее, доброе. Я его давно знаю.

Она хотела добавить что-то еще, но промолчала.

Степка нарубил сучьев, надрал березовой коры, разжег костер. Когда пламя разгорелось, прибавил несколько сухостойных сосенок и толстых сучьев с высохшей старой березы. Открыл туесок и бросил сухие грибы в огонь.

Снег вокруг костра плавился, шипел, исчезая. Из-под снега проглянула прошлогодняя трава, бурые опавшие листья.

Катька бросила на вытаявшую землю кусок старой вытертой собачьей шкуры. С кряхтеньем, помогая себе руками, села, скрестила ноги.

Степка откупорил бутылку, отпил половину, передал Катьке. Катька приложилась с жадностью, выпила все, вместе с грибными лохмотьями и даже облизнулась.

— Начинать, что ль? — неуверенно спросил Степка.

Катька махнула колотушкой:

— Давай!

И тут же стала мерно постукивать, время от времени выкрикивая слова на незнакомом Степке языке. «Должно, на тунгусском», — решил Степка. Одновременно он начал приседать, подкидывать ноги, как в старинной русской пляске, подпрыгивать и вертеться, совершая постепенно круг вокруг костра и Катьки, мерно колотившей в бубен. Постепенно удары становились все чаще, и Степка взопрел в своей долгополой, специально приготовленной для этого случая, дохе, и в самодельной рогатой маске.

«А ни к чему она, эта маска!» — решил он, и снял ее, отбросил. Потом стащил и доху, и тоже бросил.

Катька ничего не замечала. Закрыв глаза, тянула что-то, перемешивая слова из всех языков, которые помнила.

Чаще сыпались удары, и чаще вертелся Степка. Огонь, окружающие поляну деревья, черная Катька, мешком сидевшая у костра, — все постепенно смешалось перед глазами, все замелькало и начало уплывать куда-то далеко-далеко.

— Степка, что видишь, однако? — донесся издалека голос Катьки.

Степка как будто стоял на вершине горы. Мимо горы, внизу, плыли облака, а в разрывах облаков виднелись странные коробки. Степка вгляделся — и коробки словно приблизились. Только тут он понял, что это не коробки, а большие дома, которые строят в городах.

— Город вижу, однако! — крикнул Степка.

— Гляди еще! — приказала Катька и застучала так шибко, что Степка уже и не успевал за бешеным ритмом.

Степка стал глядеть. Между домами были улицы, по которым в обе стороны неслось множество машин. А вдоль домов, суетясь, толкались люди. Места у них было немного, поэтому они шли, как машины, друг за дружкой: одна колонна в одну сторону, другая — в другую. Но то тут, то там порядок нарушался, и тогда колонны вытягивались, сжимались, разбивались на отдельные кучки.