Позже выяснилось, что при возвращении команды с берега на баркасе Тетерин хотел веслом ударить офицера, но промахнулся.

Однажды, после погрузки угля, делегация от команды пришла просить разрешения свезти команду на остров Карлос на несколько часов, чтобы там “вымыться”. Делегаты были от революционного комитета, который хотел организовать общий митинг, вне взоров начальства. Разрешение не было дано, и из палубы и с бака были выкрики протеста.

Лейтенант Захаров, старший лейтенант после старшего офицера, был человек строгий и требовательный. Его команда недолюбливала. Однажды после погрузки угля нужно было поднять все гребные суда. На время угольной погрузки все шлюпки, кроме расходных, отправлялись в гавань или становились на якорь, чтобы не пачкались. По окончании погрузки и мытья шлюпки возвращались на корабль. На старых судах, как “Память Азова”, все шлюпки поднимались вручную и обыкновенно поднимались сразу. Были вызваны “обе вахты наверх, гребные суда поднять”. Тали разнесли, команда стала на тали. Захаров скомандовал: “лопаря выровнять… слабину убрать…” Тали натянулись. “Пошел тали! “Люди налегли на тали, громко, в ногу, топчутся на месте, …но шлюпки оторвать от воды не могут. Итальянская забастовка.

— Стоп тали! Тали травить!.

Захаров пробует переупрямить. Результата нет. Шлюпки на воде. Командир, узнав о демонстрации, приказал вызвать “всех наверх”. Офицеры вышли наверх и разошлись по шлюпбалкам. Командовать стал старший офицер. Шлюпки подняли “духом”, только гляди, чтобы не разбили блоков. Это не была симпатия к старшему офицеру, а демонстрация против Захарова.

Другой раз я стоял вахту с 8 до 12 утра. Как всегда, за полчаса до обеда, дали дудку: “Вино. Достать, пробу”. Старший офицер, боцман и кок с подносом представили пробу командиру и адмиралу. Все пробу одобрили. После пробу поставили в кормовую рубку, где я ей отдал должное, при мичманском аппетите перед обедом… Борщ, как всегда, был отменный, жирный, острый, вкусный… В те смутные времена особенно щепетильно наблюдали за доброкачественностью пищи, чтобы не было лишнего повода к неудовольствию.

Только горнисты проиграли на обед, как из люков батарейной палубы и с бака понесся гул голосов, выкрики, явные возгласы неудовольствия. Через пару минут наверх стала высыпать команда с баками на руках и становиться во фронт. Гул продолжался. Я подошел к первым вышедшим людям и спросил, в чем дело.

— Что ж, мы работаем целый день, а кормят помоями!

Я попробовал борщ. Это была мутная кислая гадость. Командир вышел, вызвал офицеров. Успокаивал команду и приказал сейчас же приготовить новый обед из консервов. Революционный комитет перед раздачей обеда влил в котлы какую-то химию. А кокам было сказано, что если они заикнуться, не быть им живыми. Официально, конечно, никто не признался, но мы узнали об этом.

Командиром было получено приказание арестовать и передать властям на берегу одного матроса, замешанного в антиправительственной деятельности. Команда матроса спрятала. Начались крики, команда собралась на баке. Командир приказал офицерам найти матроса, а сам говорил с командой, собранной на шканцах. Офицеры были тут же. Матроса нашли и под конвоем офицеров посадили на катер, под выкрики и угрозы из команды. Однако дальше дело не пошло.

Офицеры неоднократно докладывали командиру о необходимости списать с корабля членов комитета. Но командир ничего не предпринимал. Теперь, вспоминая те времена и обстановку, я думаю, что и списать-то было тогда некуда. Адмирал был тут же и тоже ничего не предпринимал. По-видимому, оба доносили по начальству о всем происходящем и просили разрешения очистить команду, убрать главарей. Но кто мог тогда помочь командиру? Плавающий флот только намечался к возрождению. А “под шпицем” было безлюдье и упадочное состояние.

Морской министр адмирал Бирилев получил доклад командира крейсера и, вероятно, начальника отряда о том, что команда революционизована и выходит из повиновения. Он решил посетить крейсер персонально и в начале июля прибыл на корабль, стоявший на Ревельском рейде. Войдя на корабль, он едва поздоровался с офицерами, “цукнул” на одного из них за цветную рубашку и прошел на ют. Туда он приказал собрать команду и держал речь. Им он сказал, что ему докладывают о неповиновении команды, о ее революционных настроениях. Но он не хочет этому верить. Затем он провозгласил “ура” государю императору. Члены комитета сомкнули первые ряды команды, окружавшей министра. Они внимательно слушали речь и громче всех кричали “ура”. По-видимому, так распорядился Лобадин.

Попытка комичного Бирилева лично повлиять на команду была “попытка с негодными средствами”. Трудно было больше обескуражить офицеров, находившихся и без того в подавленном настроении.

Однако и сам Бирилев не придал большого значения своим патриотическим манифестациям с революционной командой. Учебно-артиллерийскому отряду было приказано уйти из Ревеля, “от греха подальше” и перейти в бухту Папонвик, в 47 милях к востоку. Папонвик — глухая, почти необитаемая бухта. Кругом лес. Ни жилья, ни дорог.

“Память Азова” и “Рига” стояли на якорях посреди бухты, а минные суда в глубине бухты, у берега. “Сообщение с берегом”, т. е. привоз провизии, почты, сношения с портом, госпиталем и прочее производились при посредстве посылки минных судов в Ревель. На берег спускали “погулять в лес”.

19 июля{15} я стоял вахту с 8 до 12 вечера и, сменившись, лег спать. В начале второго ночи меня разбудил вестовой: “стар-цер вас требуют”. Мазуров позвал меня и лейтенанта Селитренникова в каюту: на корабле находится посторонний штатский человек. Мы его должны арестовать. Возьмите револьверы и идемте со мной…”

Втроем мы вышли в темную жилую палубу и, согнувшись под висячими койками, пробрались к носовой части корабля. У входа в таранное отделение палуба сужается. Люди спят на палубе, на рундуках и в подвесных койках. Тут же была моя “заведомая” часть — малярные каюты, которыми я ведал как “окрасочный офицер”. На палубе мы заметили одного из спящих на койке матросов, к которому сбоку примостился кто-то второй, в рабочем платье. Мазуров приказал их поднять.

— Это кто? — спросил он меня.

— Это маляр Козлов, а другого я не знаю.

Другой был очень тщедушный молодой человек, небритый, не матросского вида. Мазуров спросил:

— Ты кто?

— Кочегар.

— Номер?

— Сто двадцать два, — была очевидная ерунда. Номер не кочегарный.

— Обыщите его.

В кармане у него я нашел заряженный браунинг, в другом патроны. Мы повели его в офицерское отделение и посадили в ванную каюту. Приставили часового, ученика комендора Тильмана. Тильман и доложил старшему офицеру ночью, что на корабле есть “посторонний”.

В это время разбудили всех офицеров.

Командир спустился в кают-компанию и открыл дверь в ванную комнату, где сидел арестованный. Он лежал на крышке ванны и при появлении командира не пошевелился, смотря на него спокойно и дерзко.