Но одним январским субботним утром в наших отношениях внезапно наметился перелом, для меня совершенно неожиданный. Я сидел на кухне с газетой и чашкой кофе, и вдруг откуда-то из дальней комнаты донесся тихий звук, похожий на свист. Я застыл, вслушиваясь. Звук раздался снова. Он шел из комнаты Мэтью. Я отворил дверь и увидел Марка, распростертого на кровати. Он крепко спал, выводя во сне рулады носом. На нем была футболка, которую, похоже, разорвали на две части, а потом обе половинки соединили при помощи доброй сотни английских булавок. В оставшейся прорехе сквозила голая кожа. Широченные штаны были спущены чуть не до колен, открывая трусы с резинкой, на которой можно было прочитать название фирмы-изготовителя. Под бейками трусов, в паху, курчавились волосы, и я вдруг впервые понял, что передо мной мужчина, и мужчина вполне взрослый — по крайней мере, с чисто физиологической точки зрения. Сам не знаю почему, но это открытие привело меня в ужас.

Между нами никогда даже речи не было о том, что Марк может ночевать в моей квартире, и меня разозлило, что он посмел явиться сюда за полночь, не спросив у меня разрешения. На полу кучей валялись его рюкзак, куртка и кроссовка, почему-то одна. Я взглянул на стену, где висел рисунок Мэта. Прямо на стекло рамы была прилеплена фотография пяти худосочных девиц в мини-юбках и туфлях на платформе. Над их головами красовалась надпись: "Девочки из клуба "Мы". Моя злость превратилась в бешенство. Я подошел к кровати, схватил Марка за плечо и хорошенько тряхнул. Он застонал, открыл глаза и воззрился на меня, явно не узнавая, потом пробормотал:

— Да пошел ты…

— Что ты здесь делаешь? — процедил я.

Он заморгал:

— Дядя Лео…

Он попытался улыбнуться, потом приподнялся на локте и обвел комнату взглядом. Полуоткрытый рот и отвисшая челюсть придавали его лицу бессмысленное и даже дебильное выражение.

— О-о-ох, — зевнул он. — Ну, чего такого, чего вы так сердитесь-то?

— Послушай, Марк, это моя квартира. Я разрешил тебе пользоваться комнатой, чтобы ты мог работать или слушать музыку, но оставаться здесь ночевать без спроса нельзя. Билл и Вайолет, наверное, с ума сходят от беспокойства.

В глазах Марка мало-помалу появилось осмысленное выражение.

— Конечно, — пролепетал он. — Просто я не мог попасть наверх. Я не знал, что делать, и поэтому пришел к вам, но раз было уже слишком поздно, я решил вас не будить. Я же знаю, вы плохо спите.

Последнюю фразу он произнес, наклонив голову набок.

— Ты что, потерял ключ от отцовской квартиры? — спросил я уже спокойнее.

— Я сам не знаю, как это получилось. Все остальные на месте, а его нет. Наверное, соскользнул с кольца. Я побоялся будить Вайолет и папу, а потом вспомнил про ключ от вашей квартиры. Не надо было, конечно, — закончил он со вздохом.

— Иди-ка ты сейчас наверх и скажи Биллу с Вайолет, что с тобой все в порядке.

— Уже иду.

В прихожей Марк тронул меня за руку и произнес, заглядывая в глаза:

— Дядя Лео, я хочу, чтобы вы знали, я считаю вас своим другом. Настоящим другом.

После его ухода я пошел на кухню, где меня ждал совершенно остывший кофе. Я уже и сам был не рад своей вспышке. То, что Марк натворил, он сделал не со зла, а по недомыслию. Разве я ему когда-нибудь говорил, что ему запрещается здесь ночевать? Дело тут было не в Марке, а в Мэтью. Почему меня так потряс вид взрослого мужского тела на кровати моего сына? Может, потому, что этот почти двухметровый недоросль посягнул на незримый, но священный для меня облик одиннадцатилетнего мальчугана, которому эта кровать все еще принадлежала? Не знаю, может быть, хотя по-настоящему я вскипел, только увидев наклейку на рамке. Я ведь предупреждал Марка, что картина на стене — единственный неприкосновенный предмет во всей комнате, и он согласился:

— Конечно, она клевая. Мэт классно рисовал.

Он просто не подумал, уговаривал я себя. Его проступок можно объяснить глупостью, но только не злым умыслом. Угрызения совести окончательно свели мой праведный гнев на нет, и я решил, не мешкая, пойти и попросить у Марка прощения за свою резкость.

Мне открыла Вайолет. На ней не было ничего, кроме длинной футболки, очевидно мужниной. Сквозь белую ткань явственно просвечивали соски. Щеки разрумянились, к потному лбу пристали темные пряди волос. Она улыбнулась и сказала:

— Привет!

За ее спиной стоял Билл в белом купальном халате и с сигаретой в зубах. Не зная, куда девать глаза, я вперил их в пол и промямлил:

— Я, собственно, к Марку. Мне надо кое-что ему сказать.

— А его нет, — ответил Билл. — Он собирался приехать на выходные, но в последнюю минуту передумал и решил остаться у матери. Она везет его и Оливера кататься верхом. Это где-то там у них.

Я посмотрел на Билла, потом на улыбающуюся Вайолет, которая сказала:

— Так что вот, предаемся пороку в воскресный день!

Она откинула голову назад и потянулась. Футболка задралась, открывая ноги чуть не до бедра.

Я не знал, куда девать глаза. Меня застали врасплох и ее торчащие соски, и ее темные волосы на лобке, просвечивающие под тонким белым трикотажем, и ее лицо, обмякшее и сразу поглупевшее после секса. Стараясь не задерживаться у них ни одной лишней секунды, я сбежал вниз по лестнице, вошел в комнату Мэта и найденным где — то бритвенным лезвием принялся тщательно соскабливать наклейку, прилепленную на стекло рамы.

Ровно через неделю, когда Марк пришел ко мне, я спросил его, зачем он мне наврал. На его лице было написано несказанное удивление.

— Я не врал, дядя Лео. Просто у нас с мамой изменились планы, а дозвониться до папы я не мог, никто не брал трубку. Мне все равно надо было в Нью-Йорк, меня ребята ждали. А потом случилась вся эта история с ключом.

— Но, насколько я понял, ни Билл, ни Вайолет не знали, что ты приезжал?

— Да я собирался им сказать, но потом все завертелось, мне надо было скорей на автобус, потому что я вспомнил, что обещал маме посидеть с Оливером.

Я удовлетворился этим объяснением по двум причинам. Во-первых, я знал, что правда может быть достаточно запутанной и представлять собой несчастное стечение недоразумений и оплошностей, которое нормальному человеку покажется просто невероятным. Кроме того, когда я посмотрел на Марка, стоящего передо мной, посмотрел в его чистые голубые глаза, то преисполнился уверенности в том, что каждое сказанное им слово — правда.

— Вы простите меня, дядя Лео, от меня одни неприятности.

Я улыбнулся:

— Мы все не без греха.

Образ Вайолет, какой я увидел ее тем субботним полднем, протравил мою память, как глубоко въевшаяся краска, которую не оттереть, и, вспоминая о ней, я немедленно представлял себе Билла, стоящего у нее за спиной с сигаретой в зубах, его пристальный взгляд, большое тело, словно отяжелевшее от испытанного наслаждения. Я видел их вдвоем и не мог спать ночами, а только лежал в постели с раздраженными до крайности нервами. Тело не убаюкивалось между простыней и одеялом, а словно бы зависало над кроватью. Порой я вскакивал и шел к письменному столу, чтобы порыться в своем заветном ящике. Я поочередно брал в руки то носки Эрики, то рисунок Мэта, где были изображены Дейв и Дуранго, то свадебную фотографию Марты и Давида. Однажды я взялся пересчитывать розы в букете тети Марты. В нем были и другие цветы, но роз оказалось всего семь. Эта цифра вызвала у меня в памяти стеклянный куб Билла, посвященный семерке, и толстый слой грязи, устилавший его дно. Для того чтобы разглядеть саму цифру, нужно было взять куб в руки и посмотреть снизу, тогда становились видны ее белые, похожие на истлевающие останки фрагменты. Я теребил в пальцах кусок обгоревшей глянцевой картонки, которую подобрал на крыше, а потом принимался рассматривать свои руки с синими венами, вздувавшимися под кожей от костяшек пальцев к запястьям. Люсиль сказала как-то, что у меня руки медиума или телепата, и я гадал, каково это — прозревать мысли других людей. Сам себя я знал явно недостаточно. Разглядывая свои руки, я сознавал, что чем дольше смотрю на них, тем более чужими они становятся, словно это руки постороннего человека. Я чувствовал вину. По крайней мере, именно так я называл давящую боль в подреберье. Я был виновен в зависти — неутолимом желании, снедавшем меня день за днем, — но объект моих вожделений был не очень понятен. В запутанном клубке моих желаний Вайолет являлась лишь одной из нитей, а моя вина оплела всю мою жизнь целиком. Я поворачивался и смотрел на висевший на стене портрет Вайолет, потом подходил, вставал перед ним и дотрагивался до нарисованной на холсте тени. Эту тень, свою тень, написал Билл, но я помнил, что когда я впервые увидел ее, то был уверен, что тень моя.