поглядывает на молодую гречанку-прислужницу. После долгого поста в башне Анема не чает дождаться ночи, чтобы повлечь упирающуюся девушку в свою постель. Кому что! Мануил, тот взаболь дерется за власть и потому упорен и смел, уже трижды кровавил оружие, он покрыт потом и пороховою гарью, – они, кажется, побеждают! Он машет воеводским жезлом, указывает вперед. Венецианские арбалетчики достают новые железные стрелы со свинцовыми шариками на конце, волочат маленькую пушку, поджигают порох… Вновь гремит, куда-то туда, вперед, уходит, крутясь, горячее ядро, вламываясь в чье-то окно, в чью-то дверь, застревая в штукатурке стены. Греки, ободренные Мануилом, нестройно бегут вперед. Из каменного высокого дома выскакивает мосластый худой генуэзец, яростно рубится, отбиваясь сразу от десятка оступивших его греков, отступает наконец, обрызганный кровью, не то своею, не то чужой, и скрывается за углом. Еще один дом захвачен, еще на десять шагов продвинулись вперед!

Ночью город замирает. Солдаты спят тут же, разложивши костры прямо на мостовой Месы. Жарят на веретелах мясо, варят мучную затируху, косясь в сторону противника. Но там тоже едят, а город шумит встревоженно, и крупные, точно сливы, звезды смотрят с высоты, роясь, на людское неподобие в великом и священном городе, пережившем славу свою.

В конце концов к исходу июля город очищен от генуэзцев, наемников-болгар и приверженцев Андроника, войска стягиваются к Влахернскому замку, 28 июля штурм.

Крики, клики, рев труб и удары пушек, едкий пороховой дым застилает лестницы, по которым лезут на стены разномастно одетые турки и венецианская пехота в сверкающих латах. Рубятся, падают вниз, лезут снова. Вся эта неподобь длится час, два, три, наконец наступающие отходят, равняют ряды, перекликаются, подбирают раненых и убитых. Те, со стен, кричат обидное. Огрызаясь, венецианские стрелки всаживают еще несколько раскаленных кованых орехов в толстые створы ворот, но вот отходят и они, уволакивая свои неуклюжие пушки. Первый приступ отбит, и Андроник, что, трясясь от возбуждения, ярости и страха, наблюдает с башни за боем, радостно хлопает в ладоши и кричит. Его единственный глаз сверкает неистово, лицо кривит судорога, он хватает за рукав хмурого генуэзского капитана, просит совершить вылазку, но тот отрицательно крутит головой: «Мало людей! Болгары ненадежны! Даже второго приступа нам не выдержать».

Несколько дней еще длится роковое противостояние. Но в водах, омывающих столицу бывшей империи, одолевает венецианский флот. Четвертого августа – второй штурм. Густыми рядами, неся в руках осадные лестницы, турки, закусив длинные усы, идут на приступ. Вновь гремят пушки, отсюда и туда летят короткие смертоносные арбалетные стрелы, падают мертвые тела. Наконец цитадель выкидывает белый флаг, умолкают выстрелы. Крепость сдается законному императору Иоанну V. Но Андроник не хочет назад, в башню Анема! И, что гораздо важнее, этого не хотят и сами генуэзцы, мыслящие отыграться еще за днешнее поражение. Поэтому в последней перегруженной галере, что отчаливает в сумерках от причала Влахерн, уходя к сумеречной, глухо гудящей Галате, кроме Андроника с сыном, сидят, насильно забранные неудачником-узурпатором с собою, его дед, бессмертный старец-монах Иоанн-Иоасаф Кантакузин (он будет посажен в Галатскую тюрьму и выйдет оттуда лишь в 1381 году, по договору о мире), императрица Елена, мать Андроника, которую тот тоже берет заложницей, и ее сестры, тетки Андроника и дочери Кантакузина. Все они были схвачены еще месяц назад по подозрению в содействии освобождению Иоанна V с Мануилом… Воистину, приходит на ум: не был ли Мурад провидчески прав, потребовав от Иоанна V шесть лет назад суровой расправы с взбунтовавшимся сыном?

Еще топочут по городу подкованные солдатские башмаки, еще стоят в воротах турки, еще грозно бороздят волны боевые корабли обеих республик, еще не окончена война, а в разгромленном городе уже собирается очередной собор православного духовенства – и Киприан деятельно торопит: скорее, скорее! – дабы свергнуть с престола патриарха Макария и отправить его в заточение в монастырь. Все рады, все довольны, все только этого и ждали и жаждали! Все, всегда, всю жизнь считали Макария «злославным», «преступным», «не по канонам поставленным» и прочая и прочая. И обретший голос, вид и стать Киприан с глубоким, жгучим, почти садистским наслаждением подписывает, в череде прочих иерархов, «низвержение» Макария (а с ним и Митяя, и Митяя!!), подписывает, воскрешая почти угасшую было надежду получить наконец вожделенный московский владычный престол.

На Москве об этих событиях в середине лета и даже в августе еще ничего не знали. Тем паче что и генуэзцы отнюдь не стремились распространять на Руси вести о своих константинопольских неудачах.

Глава тридцать шестая

Митяй собирал не только церковное серебро. Дмитрий щедро отворил ему княжую казну и выдал чистые заемные листы со своею подписью и печатью. Требуемые суммы, взятые, при нужде, у фряжских банкиров и менял, Митяй волен был вписывать туда, под готовую княжескую печать.

Все лето собиралось обширное посольство, соборно, всей землей – что и погубило впоследствии Митяя! – и тут вот встал вновь и грозно вопрос о Дионисии.

– Безлепо есть! – кричал Михаил-Митяй, стуча посохом, уже на самого князя. – Безлепо есть посылать мя на поставление, ежели оный прегордый игумен устремит стопы своя к Царюгороду и будет пакостить мне и тебе, княже, тамо! Ведаю, каковы греки! Листов твоих, всей казны нашей недостанет тогда! Воспрети! Не возможешь – отпусти мя в монастырь! Знал бых таковое, не бе шел на Москву с Коломны служить тебе, княже! Не обессудь, не посетуй, а сраму перед греками от игумена сего не хочу! Довольно и так он мя осрамил пред всеми епископами нашея земли. Не могу и не жду более, княже! Уйми или отошли мя в келью, и не зреть мне больше ни палат, ни лица твоего!

И неистов был, и почти праведен Митяй в этот миг. А Дмитрий слушал набычась, руки сунув за опояску, и наконец, огрубевши ликом – красными пятнами неровно загорелись ланиты князя, – изрек:

– Прикажешь взять под стражу епископа Нижегородского? Инако его ить и не остановить!

– Княже, – возразил Митяй, – грех твой на мне! А и то смекни, где будет честь твоя, и моя тоже, ежели оный Дионисий учнет в Царьграде срамить волю пославшего мя великого князя Московского? Не реку: вверзи в темницу, но – задержи, удержи, дондеже пройду и прииду есмь!

И князь охрабрел. Его задевало, его позорило сущее своеволие Нижегородского епископа! А посему князь «возбрани Дионисию не идти к Царюграду, да не сотворит пакости, никоя споны Митяю, дондеже приидет в митрополитех. И повеле Дионисия нужею удержати». К делу был вызван тот же Никифор с приказом затворить Дионисия неволею в келье монастыря, выставить охрану и, не учиняя иной истомы, держать твердо.

Дионисий шагал по келье, точно раненый барс. Ему чуялось уже, что и потолок, и стены сдвигаются, давят… Как он был глуп! Как неразумно смел! Кому и в кого он поверил? Как мог не понять заранее, что Дмитрий не чета суздальским князьям, которые, все, слушались своего игумена, а после епископа; что здесь, на Москве, иные законы, что великий князь, глава Руси, не захочет, чтобы духовная власть воспрещала ему, и, все одно, содеет по-своему. Содеет уже затем, дабы выказать свою волю, дабы напомнить, что он – князь великий! Более того, а он сам, Дионисий, как бы поступил на месте Дмитрия Иваныча? Он с разбегу замер, остановился, упрямо склонивши голову: в самом деле, как бы поступил он? Не стойно ли князю?!

Годы не брали Дионисия. Он старел оболочиною своею: являлись морщины, седина, он стал сух и поджар, одрябла и покрылась коричневыми пятнами кожа. Но дух его был молод и воинствен, как и полстолетья назад. Такие люди и на закате дней редко помирают от старости. Он мог только рухнуть, сломавшись изветшавшею плотью (инсульт или инфаркт, сказали бы теперь), ибо в нем не было и поднесь ни грана старческого покоя, и всепрощения, свойственного старикам, не было тоже. Он внимательно изучил запоры, решетки, выходы из кельи. Бежать? Бежать отсюда было трудно, а быв пойман, он рисковал угодить уже в земляную