Когда в свой черед она направилась ко мне, чтобы унести мой прибор, я отчетливо заметил, что глаза у нее необычной формы — внешние углы их были острее и вздернуты выше, чем у наших женщин. Веки со стороны висков тоже слегка изгибались к бровям. Словом, в них была какая-то жестокость, но как раз в меру, жестокость, которую хочется целовать, горькость, коварная и приятная, как у рейнских вин.

Когда она очутилась совсем рядом, я стал делать ей знаки, словно давая понять, что я ее узнал. Она посмотрела на меня, как на зверя, нисколько не польщенная, но все-таки несколько заинтересованная. «Вот первая американка, — подумал я, — которая вынуждена обратить на меня внимание».

Доев лучезарный торт, мне пришлось уступить свое место другому. Тогда, чуточку спотыкаясь, я пошел прямо по направлению к выходу, но, обойдя человека, ждавшего нас с нашими деньжонками у кассы, повернул и ринулся к блондинке, чем сразу резко выделился на фоне дисциплинирующего света.

Все двадцать пять раздавальщиц на своих постах у булькающих бачков одновременно показали мне знаком, что я ошибся дорогой, что я заблудился. Я заметил сильное завихрение в хвосте стоящих за окном людей, а те, кто собирался сменить меня за столиком, воздержались садиться. Я нарушил установленный порядок. Люди вокруг удивленно зашумели. «Опять иностранец!» — загалдели они.

Умная или глупая — не важно, но у меня была своя идея: я не хотел терять красотку, которая меня только что обслужила. Малышка посмотрела на меня — тем хуже для нее. Хватит с меня одиночества! Хочу симпатии! Близости!

— Мисс, вы, конечно, меня почти не знаете, но я вас уже люблю. Хотите выйти за меня?

Вот как я обратился к ней — вполне пристойно.

Ответа я не услышал, потому что в этот момент появился гигант вышибала, тоже весь в белом, и выбросил меня за дверь в ночь, быстро, просто, без ругани и грубостей, как напакостившего пса.

Возразить мне было нечего — все по закону.

Я вернулся в «Стидсрам».

В моем номере стоял все тот же грохот, раскалывавший эхо на части: это молнией неслась на нас издалека надземка, и каждый новый шквал грома словно увлекал за собой весь путепровод, чтобы, как хвостом, в клочья разнести город, а в промежутках снизу, с улиц, долетали бессвязные вопли машин и расплывчатый ропот движущейся толпы, нерешительной, нудной, которая всегда куда-то стремится, останавливается, возвращается и снова устремляется вперед. Большая человеческая каша большого города.

Оттуда, где я находился, можно было кричать людям все, что угодно. Я попробовал. Меня от них мутило. У меня недостало духу бросить им это днем в лицо, но сверху, где я ничем не рисковал, я крикнул: «На помощь! На помощь!» — крикнул просто так, чтобы посмотреть, подействует ли на них мой призыв. Нет, не подействовал! Круглые сутки они толкали жизнь перед собой, как тачку. Жизнь заслоняет от них все. Собственный шум мешает им слышать. Им на все плевать. Чем город больше и выше, тем больше им плевать. Это я вам говорю: я пробовал. Не стоит труда.

Лолу я стал разыскивать исключительно из денежных соображений, неотложных и настоятельных. Не будь этой плачевной необходимости, я так бы и не повидал свою потаскуху подружку, дав ей спокойно состариться и подохнуть. В общем, она обошлась со мной — вспоминая прошлое, я в этом не сомневался — с самой подлой бесцеремонностью.

Когда, старея, думаешь о тех, кто был причастен к твоей жизни, их эгоизм предстает тебе таким же непреходящим, как сталь и платина, и еще более нескончаемым, чем само время. В молодости мы оправдываем самое заскорузлое безразличие и самое циничное хамство не знаю уж какими вывертами неискушенного романтизма. Но позднее, когда жизнь уже показала, сколько хитрости, изворотливости, злости требуется хотя бы для того, чтобы с грехом пополам просуществовать при тридцати семи градусах, понимаешь, остепенившись и посерьезнев, все свинство, какое таится в твоем прошлом. Нужно только попристальней всмотреться в себя, и ты увидишь, какие кучи нечистот оставил за собой. Раз уж дожил до сих пор — больше никаких тайн, никаких благоглупостей: поэзия вся вышла. Жизнь — сплошное занудство, и только.

В конце концов я с трудом отыскал это хамло, свою подружку, на двадцать третьем этаже Семьдесят седьмой улицы. Поразительно все-таки, до чего нам мерзки люди, которых мы собираемся просить об одолжении! Квартира у нее была шикарная и как раз в том стиле, в каком я ожидал.

Предварительно оглушив себя лошадиными дозами кино, я морально почти привел себя в равновесие и выбрался из состояния упадка, в котором барахтался с самого приезда в Нью-Йорк. Наша первая встреча оказалась менее неприятной, чем я предполагал. Лола вроде бы даже не очень удивилась, узнав меня, ей стало только чуточку не по себе.

В порядке предисловия я попытался завести безобидный разговор на темы нашего общего прошлого, но, разумеется, в самых обтекаемых выражениях, мимоходом упомянув, в числе прочих эпизодов, и о войне. Тут я здорово дал маху. Лола не желала больше слышать о войне, вмертвую не желала. Это ее, видите ли, старило. Обозлившись, она с ходу выложила мне, что не узнала бы меня на улице, до того я заморщинел, обрюзг, окарикатурился. Этими любезностями, однако, все и ограничилось. Зря она, сучка, надеялась задеть меня такой ерундой! Я и не подумал отвечать на ее выпады.

Обстановка у нее особой изысканностью не отличалась, но все-таки была веселенькая или по крайней мере показалась мне такой после «Стидсрама».

Приметы быстро нажитого состояния всегда производят впечатление волшебства. После карьеры Мюзин и мадам Эрот я знал, что передок — золотая жила для бедняка. Я всегда с восторгом наблюдал, как женщины меняют кожу, и отдал бы последний доллар Лолиной привратнице, лишь бы ее разговорить.

Но в доме не было привратницы. В городе вообще не было привратниц. А без них у него нет истории, он лишен вкуса и пресен, как суп без соли и перца — не суп, а бесформенное варево. Мусор, помои, нечистоты, сочащиеся из спален и кухонь и водопадом выметаемые у привратницкой прямо в жизнь, — какой упоительный ад! Иные наши привратницы не выдерживают такой каторги: они вруньи, кашлюньи, лакомки, ротозейки, потому что истина оскотинивает и снедает их.

Признаем — это наш долг! — что с мерзким чувством своей нищеты надо бороться всеми способами, опьяняя себя чем угодно — дешевеньким вином, мастурбацией, фильмами. Тут не следует капризничать, «выламываться», как говорят в Америке. Ненавистью ко всему, способной взорвать мир, вот чем — и это бесспорно — из года в год бесплатно заряжают наши привратницы тех, кто способен воспринять такое чувство и подогревать его в душе. В Нью-Йорке же люди безжалостно лишены этой жизненно необходимой пряности, пусть жалкой, но стойкой и незаменимой, без которой ум задыхается и осуждает себя лишь на расплывчатое злословие да тусклую клевету. Без привратницы нет того, что кусает, язвит, ранит, мучит, преследует и усугубляет вселенскую ненависть, распаляя ее тысячами неоспоримых подробностей.

Все это повергло меня в тем более ощутимое замешательство, что Лола, которую я застал врасплох в ее собственной среде обитания, внушала мне отвращение. Меня так и подмывало облевать насмешкой ее вульгарный успех и отталкивающее, нестерпимое в своей пошлости самодовольство. Но как это сделать, когда не имеешь никаких сведений? Это заразное чувство мгновенно отравило и воспоминания о Мюзин, которая стала мне так же враждебна и мерзка. Во мне родилась неусыпная ненависть к этим двум женщинам, она длится до сих пор и стала смыслом моего существования. Но у меня не было никаких данных, которые позволили бы мне своевременно и окончательно избавиться сейчас и на будущее от всякой снисходительности к Лоле. Прожитое не переделаешь.