– Ну, Вл[адимир] П[етро]вич, как жестоко разбранен ваш любезный Белинский в «Северной пчеле», где молодой литератор г-н Леопольд Брандт под буквами Я. Я. Я. отделал его так, что, как говорится, небу жарко[515].

– Видел я эту площадную брань за подписью Я. Я. Я., послужившею, как я слышал, предметом довольно ловкой эпиграммы, – отвечал я. – Но кто этот г-н Брандт?

– Как же, автор «Аристократки»[516]. Un assez gentil roman (довольно миленький роман). Читали вы?

– Ежели бы вы, Лизавета Васильевна, не произнесли уже вашего мнения об этом gentil roman, то я позволил бы себе отвечать вам известными словами Александра Андреевича Чацкого.

– Какими?

– Я глупостей не чтец, а пуще образцовых![517]

– Чацкому, – заметил Великопольский, – привелось бы слова эти нередко повторять, ежели бы он видел, что делается нынче в нашей литературе, где к числу забавных новостей принадлежит та, что знаменитый Фаддей Венедиктович Булгарин, недавний друг Кукольника, вдруг теперь начинает стрелять в новый журнал этого же самого Кукольника, «Иллюстрацию», довольно ожесточенно, хотя и холодными выстрелами[518]. Это бы ничего, а забавно то, что знаменитый Фаддей, не довольствуясь прозой своей, принялся за стихи из-за буквы ер[519], поставленной ни с того ни с сего Кукольником в слово «изящное», которое он стал печатать «изъящное».

– Да, да, – заметила г-жа Кологривова, – я где-то видела эти булгаринские вирши. Не помните ли вы их, Иван Ермолаевич?

– Как не помнить! – усмехнулся Великопольский, свирепо заиграв своими беззубыми челюстями и сверкнув из-под черных бровей своими темно-карими глазами. – Я действую противуположно Чацкому: читаю «Северную пчелу» и наизусть заучиваю вообще все современные образцовые глупости.

– Скажите же нам, – приставала женщина-литератор, – эти стихи.

– Извольте. Вот они:

Превратностей судьбы блистательный пример

Дает теперь нам буква ер (ъ)!

Давно ль мы видели несчастную годину,

Когда его с конца хотели истребить,

И вдруг, восхитившись, решились поместить

В изящное и даже… в середину![520]

– Однако, – заметила Лизавета Васильевна, – это еще не слишком глупо, точно так, как я нахожу далеко не глупым то, что Булгарин «Финскому вестнику», отличающемуся образцовою безграмотностью, постоянно говорит по-чухонски: «ей муста!», то есть не понимаю тебя, г. Дершау[521]. «Ей муста!», comme c’est drôle (как это забавно).

– Но, – объяснил Великопольский, – можно бы это «ей муста» предложить и самому господину Булгарину, когда он до неистовства на столбцах своей «Пчелы» расхваливает и рекламирует все то, что ему выгодно хвалить, как, например, на днях он превознес до небес кислые щи и питный мед какого-то Заморина. Это было до того увлекательно расписано, что обратило на себя внимание государя императора, повелевшего подать образчики этих напитков к высочайшему столу. Но, к сожалению, оказались и щи, и мед преневкусною бурдою, и, говорят, его величество приказал генерал-губернатору сказать Булгарину, чтобы в своих рекомендациях произведений промышленности он был бы осторожнее и, руководясь своим собственным вкусом, не вводил бы публику в обман.

– Это, – сказал я, – похоже на правду, потому что Булгарин на днях приглашал Песоцкого и Ольхина, издателей редактируемого мною «Эконома», непременно напечатать в этом хозяйственном еженедельнике маленькую статью об изделиях Заморина. Я поостерегся и не пустил статьи, нам доставленной от Фаддея Венедиктовича, который вчера, зашедши к Ольхину, сказал, чтобы отнюдь статью эту не печатали, а возвратили бы ее ему.

– О! – воскликнула madame Кологривова. – Протей, сущий Протей деятельности этот Булгарин! Вот уж подлинно:

Figaro qua,

Figaro là,

Figaro giù,

Figaro su[522].

В это время явился Николай Николаевич Кологривов, поздоровавшийся с нами, гостями, и поцеловавший ручку жены с объявлением:

– А я, chère Lise[523], достал флакон самого настоящего самохотовского бальзама[524] от ревматизма. C’est quelque chose de merveilleux! (Это нечто изумительное!) И где же я нашел? C’est étonnant et mirobolent! (Это необычайно и удивительно!) В книжном магазине Ольхина, где, по совету Булгарина, теперь продается этот бальзам и где Булгарин хочет делать склад всех тех товаров, какие он в «Пчеле» расхваливает.

– Надо, – с жаром вступилась Лизавета Васильевна, – предупредить об этом Сенковского, чтобы он помешал привести проект этот в исполнение. Куда как приятно будет нам, издателям и авторам, видеть наши книги в магазине этого еврея Ольхина наряду с какими-нибудь кислыми щами Заморина, сигарами Миллера и брусничным вареньем Бабикова! Ah! quelle horreur! (О! ужас!)

– Другая новость та, chère Lise, – восклицал осмеленный Николай Николаевич, – это вафельница голландка фрау Гебгардт в своем национальном костюме с золотыми или золочеными побрякушками в рубль серебра на лбу, как у громовских ломовых лошадей. Но прекрасная и преаппетитная баба!..

– Без цинизма, без цинизма, пожалуйста, monsieur Кологривов, – заметила Лизавета Васильевна. – Вы знаете, я гоголевщины этой у себя не терплю. Какие же это вафли? Что это такое?

– А такие вафли, madame Кологривов, что вы от них будете в восхищении, когда отведаете, – отвечал Николай Николаевич. – В жизнь мою я никогда не ел ничего не только лучше, но ничего такого. Богом божусь! Она устроила свой домик на колесах в сквере Александринского театра. Давка там на Невском из-за этих вафель страшная! Фрау эта их при вас же и печет и подносит за двугривенный штуку прямо с огня[525]. Еще ходят смотреть на Мойке, у Почтамтского моста, в балагане «сирену», которая не что иное, как какая-то преуродливая кукла, плохо ампальированная[526] сеном и соломой. Ее афиша именует «дамой из Амстердама». Все хохочут и платят по гривеннику за вход. Впрочем, тут же показывают громадный остов кита, и этому киту кто-то из букетоманов воткнул преогромный букет. Булгарин мне повстречался у входа этого балагана и при мне сказал экспромт. Я записал. Вот он:

Один, пылая рвением,

Ценящий красоту,

Воткнул букет с почтением

В нос мертвому киту…[527]

– Забавно, не правда ли? В нос мертвому киту!..

– Действительно, Фаддей Венедиктович, – улыбнулся, играя снова челюстями, Великопольский, – записывается в стихокропатели.

– Именно в стихокропатели, именно, – подтверждал развязно и весело Николай Николаевич, – он, кроме этого экспромта, продиктовал мне еще восемь стихов своего изделия. И их я записал. Извольте прислушать, что говорит наш русский Жуи и Аддисон[528] своим порицателям:

От правды честной и упрямой

Не защититесь эпиграммой;

Нет, мне не повредите вы

И ваши грязно-желчны речи,

Пока моей вы головы

Не сдвинете