Прибывающие из Минска курьеры все время прерывали наш визит. Меня сильно смутили их рапорты в нашем присутствии — фронт определенно приближался и почувствовалась тревога.

— Будем ходить в своей форме, когда будут собственные фабрики, — улыбнувшись, заметил Каминский, на мой довольно смелый вопрос.

Закончив деловой разговор, мы вели продолжительную беседу о достижениях РОНА, и, по просьбе генерала, адъютант принес и развернул замечательной красоты Андреевский флаг — знамя РОНА — по левой стороне артистически расшитый и в нескольких местах простреленный партизанами.

Проситель был принят в Гвардейский батальон».

Как видно из воспоминаний, «республика Каминского» в целом и РОНА в частности продолжала сохранять все классические черты тоталитарного режима. Высочайшая подозрительность и шпиономания (многократные проверки одних и тех же документов) сочетались с приемом докладов в присутствии постороннего человека, что, как видно, неприятно поразило и саму Данилевич. Сам вождь этой системы Каминский, также в соответствии с механизмами функционирования тоталитаризма, стал ее заложником. Референты и секретари не советовались напрямую с ним на предмет разрешения встречи Данилевич, а передавали ее по инстанциям. Да и зачисление родственника мемуаристки в привилегированную часть без предварительного знакомства с ним, а лишь по рекомендации, выглядит довольно сомнительно, в том числе и в контексте господствовавшей при штабе шпиономании.

Интересно, что у конкурента Каминского Власова система личной безопасности генерала также была несовершенна. Правда, это было связано не столько с тоталитарным фактором, сколько с личностью главы РОА. Константин Кромиади вспоминал, что генерал распорядился принимать посетителей, «когда бы они не приходили, если бы даже в это время он спал, и игнорировал все меры предосторожности. Он никогда не носил при себе личного оружия». Слова Кромиади подтверждал и Сергей Фрелих, который, как уже говорилось, писал о проблемах, с которыми столкнулась охрана Власова. Он отмечал, что генерал, «находясь в саду, сам открывал дверь. При этом, конечно, всякий контроль становился бесцельным». Правда, офицеры охраны Власова, непосредственно отвечавшие за безопасность, ничего не писали про сложности, отмеченные в мемуарах Кромиади и Фрелиха.

По некоторым сведениям, довольно свободный проход был и в кабинет начальника штаба ВС КОНР Трухина.

Наличие в Дятлово свободной земли сделало ситуацию в значительной степени противоположной по сравнению с Лепелем. При помощи каминцев «завертелись колеса давно бездействовавших мельниц и маслобоен». Но сельским хозяйством коллаборантам заняться так и не удалось, правда, они успели вытащить из речки Щары несколько советских танков, брошенных своими экипажами еще летом 1941 года при отступлении. После того как их привели в боевую готовность, это повысило авторитет РОНА у местного населения.

Весенне-летнее наступление советских войск сделало невозможным дислокацию тылов бригады и гражданских лиц в Дятлово. Как и в случае с эвакуацией из Локтя, статистика покинувших Дятлово коллаборантов разнится. Дмитрий Жуков и Иван Ковтун писали про 25 000 человек (из них 3000–4000 военнослужащих), Свен Стеенберг утверждал о 35 000 (15 000), а Александр Даллин о 18 000 (4000). С момента отхода в Польшу усугубился системный кризис РОНА. В принципе он начался раньше. По мнению Стеенберга, печальный для коллаборантов процесс начался после отступления из Локтя, когда «бригада прошла длинный путь отрезвления и разочарования». Правда, такой апологет Каминского, как Роман Редлих, напротив, утверждал, что эвакуация из Локтя в Лепель прошла «организованно и дисциплинированно», но даже он вынужден был признать, что «бригада после Лепеля стала быстро разлагаться. Уйдя из родных мест, солдаты потеряли смысл борьбы и постепенно превращались в обычных мародеров». В свою очередь Хольмстон-Смысловский прямо назвал РОНА «разбойничьей бригадой».

Юрген Торвальд считал, что следующим пунктом эвакуации РОНА и сопровождавших солдат гражданских лиц должна была стать Венгрия. По другой версии, в Венгрию отправляли только беженцев, а саму бригаду Гиммлер намеревался перевезти в Германию с целью доукомплектации до уровня полноценной дивизии. Но случилось два события, смешавших планы. Словацкое национальное восстание остановило эшелоны с беженцами в Верхней Силезии, а кризис на Восточном фронте и неожиданное для всех (в том числе, судя по мемуарам Уинстона Черчилля, для англичан и американцев) Варшавское восстание (1 августа — 2 октября 1944 года), инспирированное Польским правительством в изгнании, изменило направление эшелонов самой бригады[143].

В части исследовательской и мемуарной литературы присутствует мнение, что Каминский не хотел принимать участия в подавлении восстания. Так, Екатерина Андреева утверждала, что «в 1944 году после того, как Каминский был расстрелян эсэсовцами, бригада была расформирована и частично использована при подавлении Варшавского восстания».[144] Редлих также считал, что Каминский «воевать с поляками не мог», еще ранее, в Дятлово он «резко отказался» сражаться с отрядами Армии Крайовой. Подобную точку зрения мемуарист подтверждал и в разговорах с автором. Впрочем, единственным аргументом в этих беседах Романа Николаевича были слова о том, что Каминский поляк, а потому не мог сражаться против своих. Еще один мемуарист, Владимир Самарин, приводил, со ссылкой на переводчика главы РОНА, спор обер-бургомистра с неким «эсэсовским генералом». В ходе разговора Каминский, «скрестив руки», якобы бросил своему визави: «Господин генерал, во-первых, я по происхождению поляк, во-вторых, я русский патриот. Я и мои солдаты борются только против большевизма, за свободу России. Я не могу участвовать в борьбе против них». Вскоре после этого разговора Каминского убили.[145] Свен Стеенберг писал, что Каминский «сперва отказался, так же как и раньше, когда наотрез отказал Готтбергу сражаться против польских партизан. Он борется против большевизма, а не против поляков, заявил он. Но, если ему удалось это провести с Готтбергом, то тут пришлось уступить, после того как Гиммлер лично прислал ему телеграмму: “Ожидаю в этом деле вашей помощи”». В данном случае важно учитывать вторичность информации Стеенберга, так как в данном случае ученый ссылается на интервью с Редлихом.