Гонорар требовал соответствия, и Дашка уткнулась головенкой в материнскую грудь. А дальше процесс пошел иначе, чем обещали авторы многочисленных энциклопедий для беременных. Вместо совместного пребывания матери и ребенка Дашке была предложена палата интенсивной терапии и компактный кувез, а Вике – «что пожелаете». Молодая мамаша пожелала восполнить утраченные силы и жалобно попросила еды. Еда в виде тарелки с застывшим пюре была возложена Вике на грудь. И это была самая вкусная еда в мире!

– Есть, кормить, спать, гулять – это твое основное занятие, – просвещала Уткина несколько истеричную Викторию Вольчик, опустив конверт с гонораром в бездонный карман.

– Да, – соглашалась Вика и уливалась слезами.

– А что мы плачем? – ласково интересовалась Алевтина Петровна, мужественно отрабатывая гонорар.

– У меня пропадет молоко, – жаловалась новорожденная мать.

– Ходи корми, – направляла ее Уткина.

– Меня не пустят, – рыдала Вика.

– Тебя пустят, – ответственно заявляла Алевтина Петровна.

– А Гену?

– И Гену пустят… На минуту. Посмотреть.

– На мину-уту? – выла Вольчик.

– На минуту, – строго подтверждала Уткина, диагностируя послеродовый психоз. – Это роддом, а не место свиданий.

Алевтина Петровна славилась своей либеральностью и широтой взглядов. За это ее и любили клиенты, а коллеги томились от зависти и считали сверхприбыли заведующей. Все роженицы делились на две категории: уткинские и все остальные. С уткинскими приходилось считаться. У них были гарантированная неприкасаемость и право звонить домой прямо из центра управления отделением. В целях восстановления психической стабильности ряду пациентов Алевтина Петровна даже выдавала ключ от собственного кабинета. Вика принадлежала к их числу. Поэтому нет ничего удивительного в том, что подругами в роддоме она не обзавелась и в момент выписки никто не махал ей из окон многоместных палат, наполненных детским ревом и взорванных женским хохотом. Зато ее провожала сама Алевтина Петровна Уткина, всеми силами пытающаяся поставить точку в устном договоре с клиентами.

– Ну… приходите еще, – бодро напутствовала заведующая чету Вольчик. – За вторым…

– Придем, – обещал Гена и радостно потряхивал кряхтящий сверток.

– Попозже, – поправляла его Вика и снова слезно благодарила Алевтину Петровну.

– Помни, – крякала та. – Есть, кормить, спать, гулять!

– Есть, кормить, спать, гулять, – старательно повторяла молодая мать и тянула мужа к двери.

– Ну что ж, – философски подводила черту Уткина. – В добрый путь.

– Какая женщина! – восхищался Гена и закатывал глаза от умиления.

– Да уж, – сглатывала слезы Вика и про себя обещала всякий раз ставить свечку за здравие благодетельницы Алевтины Петровны.

Исход из роддома закончился неожиданно буднично – скандалом.

– Еду в Италию, – сообщил Гена и резко потянул розовый бант, обвивший драгоценный сверток.

– В какую Италию? – опешила Вика. – Когда?

– Завтра в Москву, потом – в Милан, – сказочно зазвучали названия городов.

– А я?

– А у тебя здесь Италия: с дочечкой в обнимку. С моей ласточкой… – заворковал Вольчик. – С моей козочкой. С мандаринкой моей ненаглядной…

Вика, не отрывая глаз от китайской физиономии физиологически незрелого младенца, не верила своим ушам:

– Сейча-а-ас?

– Викуля, – напомнил Гена. – У меня дети. Это бизнес.

– Дети – это не бизнес! Дети – это святое!

– Дети – это дети, – печально сообщил Вольчик. – И дети хочут кушать.

– Есть! – завизжала Вика и с остервенением схватила Дашку. Новорожденная пискнула, проявив женскую солидарность.

– Чо ты ее хватаешь?! – начал раздражаться Гена. – Дай сюда.

– Отойди! – рыдала супруга и судорожно прижимала к себе свое «национальное достояние».

Зазвонил телефон.

– Ви-ика! – проорала трубка голосом одной из младших Баттерфляй. – Мы тебя поздравляем!

– Это не Вика, – честно признался Гена.

– А где Вика-то? – недоумевали товарки.

– Вика кормит, – не менее честно соврал Вольчик.

– Она ко-о-ормит! – заверещала трубка.

– Угу, – неуверенно промычал молодой отец.

– А кто это там так громко плачет? – в очередной раз поинтересовалась трубка. – Дочка?

– Дочка, – подтвердил Гена и на всякий случай наврал: – Молока не хватает.

– Да-а-а? – изумились на том конце провода. – Может, купить?

– Дуры вы, девчата, – рассмеялся Вольчик и тут же посуровел лицом. – Не могу больше говорить.

– И не говори, – разрешили сестры Баттерфляй и пообещали прийти вечером. – Не помешаем?

– Ви-ик! – закричал Гена, перекрывая вой жены. – Девчонки приду-у-ут.

– Сво… сво… сволочь, – захлебывалась та и покрывала поцелуями скукоженное Дашкино личико. – Никого-о-о не хочу видеть! Ни тебя! Никого-о-о!

Вольчик, оторопевший от затянувшегося протеста, налился краской и рявкнул:

– А ну замолчь!

Вика поперхнулась, окаменела, и на дом спустилась пронзительная тишина, через секунду взорванная Дашкиным верещанием. Орала она битый час, на одной ноте невыносимой жалобы. Гене стало стыдно, и он заплакал:

– От я дурак, Вика! От я дурак! На черта мне эта Италия?! Милан этот гребаный! От я дура-а-ак! Я дурак, – чистосердечно признавался Вольчик и обещал разорвать эти треклятые билеты. И гори он синим пламенем, этот бизнес, когда тут такое дело: и Вика, и Дашка, и радость-то какая! И ждал-то он как эту дочку свою – козочку, ласточку, мандаринку…

– Нет уж, поезжай, – великодушно разрешила супруга и многозначительно добавила: – Бизнес есть бизнес.

И спустилось на дом счастье, а вместе с ним – императрица-мать, бедные родственники жены, то есть Викины родители, и две вертлявые бабочки когда-то знаменитого трио «Сестры Баттерфляй».

Обласканная Дашка многозначительно кряхтела в кроватке, а Гена фонтанировал за праздничным столом, предлагая поднять бокалы за эту козочку, за эту ласточку, мандаринку, ну и за Вику, конечно, заодно.

Примерно то же самое предложил сделать счастливый отец и пассажирам авиалайнера Москва – Милан в ожидании приглашения на посадку. И некоторые с удовольствием поддержали светящегося от радости краснодарского бизнесмена Геннадия Вольчика. И вместе с ними – еще некоторые. И потом долго сотрудники Шереметьева от миловидных продавщиц дьюти-фри до представителей Службы безопасности вспоминали это памятное дежурство, и все потому, что кто-то из пассажиров, уставших от Гениного хлебосольства, имел неосторожность произнести некорректное: