По временам Горецкий на Лукерью взглядывал, и теперь в ее облике он уже не замечал ничего, что хотелось бы ему изменить.

– Я женюсь?

Поздней ночью Горецкий остановился перед большим старинным зеркалом, глядя на смутное в мерцании свечи свое отражение. В голове замелькали картины милой его сердцу Англии, где все возникающие в России юридические и прочие неудобства можно было легко разрешить.

– Я женюсь.

Это было сказано на следующее утро Василию, у которого ощутимо вытянулась и без того длинная физиономия. Камердинер счел за лучшее промолчать и продолжил чистить серебряные приборы – любимое его занятие, почти не требующее ни умственных, ни физических усилий.

– Лукерья, я женюсь.

А это было сказано вечером в гостиной во время очередного урока пения.

Лукерья застыла с открытым ртом, не допев музыкальной фразы.

– На тебе, – продолжил Горецкий и с чувством доиграл аккомпанемент.

– Нет, барин! – услышал он. – Вы можете меня заставить, но по своей воле я за вас не пойду.

– Не пойдешь?!

– Не пойду!

Тут накатила на Горецкого волна такого бешенства, о котором он что-то слышал от бабки, отрывочно рассказывающей об умершем своем муже, подполковнике в отставке Иване Горецком, который крушил, бывало, все в доме. Белый от гнева, с дрожащими губами, он вызвал Василия.

– Отведи эту девку на конюшню и всыпь ей там как следует.

Василий застыл в остолбенении.

– А не дать ли ей переодеться, Иван Алексеевич? Все же неудобно – в барском-то обличье!

– Именно в таком! В этом хорошеньком розовом платьице!

Василий увел гордо молчавшую Лукерью из гостиной, а Горецкий уронил голову на крышку рояля. Вот и все его европейское образование – разом ничего не осталось! Где Руссо и Кант? Где естественное право и общественный договор? Где идея вольности?

Он схватился за голову и поспешил на конюшню, на которой, сколько он себя помнил, никаких экзекуций не производилось.

Василий важно прохаживался вокруг Лукерьи, положенной им на деревянную скамью. Воздушные юбки, купленные в модной французской лавке, бесстыдно задраны. В руках Василий вертел нечто вроде метелки, которой смахивают пыль с дорогой мебели. Он ею слабо замахнулся, но Горецкий успел выхватить это «орудие» из рук камердинера. Лукерья мгновенно расправила юбки и резво соскочила со скамьи.

– Никогда я за вас волею не пойду!

И ушла, оставив Горецкого с окончательно сбитым с толку Василием, которого ему хотелось незамедлительно убить. Он с трудом подавил в себе это кровожадное желание.

Уроки пения прекратились. Лукерья облачилась в прежние свои обноски и ожесточенно выбивала во дворе барские ковры. Василий ходил с потерянным видом и постоянно вздыхал. А барин заперся в кабинете и никого к себе не допускал.

Через неделю под вечер Горецкий постучался в комнату горничной. Ему разрешили войти. Войдя, он примостился на диванчике рядом с Лукерьей. Стула в комнате не было.

– Лукерья!

Она не подняла опущенных глаз, занятая вязаньем.

– Не люб я тебе, оттого не хочешь за меня идти? Скажи, не люб?

Она молчала, перебирая пальцами спицы.

Горецкого внезапно снова охватила волна «дедушкиного» гнева, о возможных приступах которого он прежде не подозревал.

– Ах, не люб?

Он вскочил, сорвал с себя сюртук, белую, тонкого сукна, рубашку, обнажив сильную безволосую грудь.

– Погляди! Не хорош? Твой плешивый был лучше? Красивее, сильнее меня?

– Женились бы вы лучше на барышне! – Лукерья тоже вскочила, поддавшись накатившей волне чувств. – Я ведь потому и отказываюсь, что знаю: будете вы меня этим «плешивым» каждую ноченьку попрекать. Ведь будете?

– Буду! – Горецкий с силой прижал голову Лукерьи к своей груди. – Буду непременно! Каждую ночь! Всю жизнь!

Камердинер Василий на цыпочках проходил мимо комнаты горничной и услышал тихий смех Лукерьи, потом она и барин что-то пропели на басурманском наречии, а после Лукерья уже громче попросила прохладительного напитка, и барин опрометью бросился за напитком, который стоял в гостиной, охлаждаясь в ведерке со льдом…

Воспитанник мадемуазель Жаннет Степан Савелыч Прыгунов, став впоследствии музыкантом-любителем, записал по памяти несколько мелодий, которые напевала эта бойкая и музыкально одаренная француженка. Семейные предания Прыгуновых уверяют, что одну из них в свое время услышал Петр Ильич Чайковский, положив в основу своей знаменитой старинной французской песенки. Впрочем, серьезные музыковеды этих сведений не подтверждают.

Князь Владимир Орловский считался в свете чудаком. Обучившись химическим наукам в Кембридже, он в своем московском доме на Покровке что-то беспрестанно изобретал (никто не знал что, но все были уверены в абсолютной непригодности его изобретений в реальной жизни, что согласовывалось с рассеянной и чудаковатой натурой князя).

В свет он являлся то с развязанным галстухом, то в домашних матерчатых тапочках, то забывал дома цилиндр или, о чем-то размышляя, стряхивал пепел с длинной своей турецкой трубки прямо на лаковый пол, вызывая ужас дам и кривые ухмылки мужчин.

Князь рано осиротел, но у него была тетушка, принимающая в нем живое участие, – княгиня Авдотья, в голове которой, по выражению светского острослова, помещался целый английский парламент.

Ей пришло на ум, что племянника следует женить, чтобы уж жена следила за ним, как за малым дитятей. Но дело осложнялось тем, что князь Орловский не обращал на женщин (как, впрочем, и на мужчин) ни малейшего внимания. Под купленный в Англии микроскоп он клал все, что попадалось ему под руку, и мог подолгу рассматривать увиденное.

Само собой, что при таком внимании к мельчайшему обычный человеческий мир уходил из поля его зрения. Умная тетушка понимала, что случай с племянником не прост. Мало кто из прелестных московских барышень пленится таким бирюком. Все они были (так, по крайней мере, казалось, когда они на балах чинно сидели возле своих маменек) скромницы и недотроги. А ее чудака племянника нужно было как-то расшевелить, отвлечь от «микроскопических изысканий» (в те поры в Англии выходил журнал под таким названием, и князь Орловский был ревностным его подписчиком). Навещая племянника, тетушка ужасалась груде запыленных журналов, заваливших резной стол в гостиной, отделанной при жизни матушки князя белым мрамором с голубыми прожилками и обставленной гнутой мебелью эпохи Павла I.

В это самое время княгиня Авдотья вознамерилась выдворить из своего дома горничную. Та была из семьи коммерсанта-ювелира, не то немецкого, не то, прости господи, еврейского происхождения, притом вконец разорившегося и умершего с горя. Дочка осталась совсем без средств. Она была весьма образованна, но по причине смутного происхождения гувернанткой в приличные дома ее не брали. Не брали ее даже и горничной. Княгиня Авдотья, взглянув на живую мордашку, блестящие черные глаза, крутые пряди жестких волос, чуть не дыбом стоящих над головой, тоже было засомневалась – не слишком ли резва?