Мать Тауссига, Адель Вюрпель, родилась в деревне на Рейне в семье учителя-протестанта, который лишился работы во время революции 1848 года и эмигрировал в Соединенные Штаты со всей семьей. Уильям Тауссиг и Адель Вюрпель поженились в 1857 году, их брак был очень счастливым. Она, должно быть, была очаровательной женщиной – умной и нежной, красивой и доброй, веселой и любящей, подругой в беде и в радости. Она разделяла любовь мужа к музыке и пела сама – у нее было меццо-сопрано. Казалось, что в доме, который она освещала своим присутствием, просто не могло быть никаких проблем. Легко представить себе тот домашний очаг, вначале скромный, а потом состоятельный, созданный ею для троих детей и мужа – героя этих воспоминаний, младшего брата, скончавшегося раньше него, и сестры, пережившей его, которые были ей бесконечно преданы. Этот дом был самодостаточным, и жившая в нем семья остро чувствовала свою к нему принадлежность. Неудивительно, что Фрэнк Уильям вырос человеком, для которого семейная жизнь и семейные обязанности были основой мирового порядка.

Как и следовало ожидать, у Фрэнка Уильяма было счастливое детство. Его сестра вспоминала: «Он всегда отличался в школе и на занятиях; он с детства был физически развит и силен. Я помню его крупным мальчиком. Я помню также, что у него всегда была в руках книга либо для занятий, либо для развлечения, и что его невозможно было отвлечь от чтения, если только не позвать его по имени. Он обычно занимался и работал в общей гостиной… Что касается образования, то до одиннадцати лет он точно ходил в государственную школу. После этого он ходил в школу под названием Академия Смита… В доме всегда звучала музыка. Нам довелось познакомиться с такими музыкантами, как Рубинштейн и Венявский, а Теодор Томас бывал у нас каждый раз, когда приезжал в Сент-Луис. Фрэнк, должно быть, рано начал учиться играть на скрипке. Лучший скрипач в Сент-Луисе был близким другом семьи и его учителем, и Фрэнк хорошо играл к тому времени, как поступил в университет; там он регулярно играл в составе струнного квартета и был членом организации „Пьериан“[120]. Музыка была для него отдыхом и источником радости… Путешествовал он мало, не считая летних вылазок»[121].

В 1871 году началась дружба Фрэнка Тауссига с Чарльзом Берлингемом, его одноклассником в Академии Смита, и эта дружба продлилась всю его жизнь. Вместе они поступили в Вашингтонский университет и вместе в 1876 году перевелись в Гарвард. Декан Чарльз Ф. Данбар весьма мудро принял их без экзаменов сразу на второй курс, хотя они рассчитывали вместе с остальными абитуриентами сдавать вступительные экзамены на первый. Тауссиг, поселившись в «царских», по мнению Берлингема, комнатах на Оксфорд-стрит, с головой ушел в учебу. Он прослушал все возможные курсы по экономической теории – в то время политической экономии – и многие по истории и в 1879 году получил диплом историка с высшим отличием. Тема его дипломной работы звучала так: «Новая империя в Германии». Он был одним из студентов, произносивших речь на церемонии вручения дипломов, и был избран членом общества «Фи бета каппа». Тауссиг не был затворником, хотя записи и свидетельствуют, что в 1878/1879 учебном году он взял в университетской библиотеке невероятное количество книг, преимущественно по истории и философии. Он играл в бейсбольной команде своей группы, участвовал в соревнованиях по гребле на шестивесельных лодках, присоединился к полудюжине студенческих клубов и обществ по интересам и завел множество друзей. И, конечно же, он играл на своей скрипке.

Закончив бакалавриат, Тауссиг отправился в путешествие по Европе. Со вторым своим лучшим другом Эдгаром Конуэем Фелтоном[122] он отплыл из США в сентябре 1879 года. «Проведя вместе несколько недель в Лондоне, мы разъехались, – написал Тауссиг вскоре после этого. – Я отправился в Германию и провел зиму с октября по март в Берлинском университете, изучая римское право и политическую экономию[123]. В марте я уехал из Германии и присоединился к Фелтону в Италии. Вместе мы провели два месяца в Италии и затем отправились в Париж через Женеву. В Париже в мае мы вновь разделились: Фелтон отправился в Англию и оттуда домой, а я посетил еще некоторые уголки Европы, преимущественно в Австрии и Швейцарии»[124]. Статьи Тауссига для газеты New York Nation, опубликованные во время его путешествия по Европе, могут послужить доказательством, если таковое требуется, серьезности молодого человека.

В Гарвард Тауссиг вернулся в сентябре 1880 года с намерением поступить на факультет права. Он еще не принял решения посвятить себя экономической науке. Право по-прежнему привлекало его наравне с экономикой, если не сильнее. Но в этот момент он получил предложение поработать секретарем президента Гарвардского университета Чарльза У Элиота. Это была работа на пол ставки, но крайне трудоемкая, и именно эта должность познакомила Тауссига с таинственным миром университетской администрации и политики[125]. Так он, не зная того, вступил на путь карьеры, которой ему предстояло заниматься следующие шестьдесят лет.

Обязанности секретаря временно отвлекли Тауссига от его плана изучать юриспруденцию, но у него оставалось достаточно энергии, чтобы работать над своей диссертацией по экономике. Темой он выбрал историю тарифного законодательства в США, и этот выбор показывает, насколько важное место занимал исторический компонент в его образе мышления, а также насколько важное место занимали основные вопросы экономической политики в его личной иерархии научных интересов. Важно подчеркнуть оба этих пункта. Без сомнения, Тауссиг был выдающимся теоретиком и великим учителем экономической теории. Те ученые-институционалисты, которые впоследствии протестовали против теории, которую он преподавал, похоже, не заметили, что значительная часть его работы была посвящена институтам и что в некотором смысле им было бы правильней считать его своим лидером, а не оппонентом. Для Тауссига экономическая теория навсегда осталась политической экономией. Полученное в молодости образование и личные предпочтения поставили для него историю не просто наравне с теорией – они поставили ее выше теории. Практические проблемы в своих исторических, юридических и политических аспектах, то есть, коротко говоря, в своих институциональных аспектах, интересовали его куда сильней, чем любые тонкости экономической теории. Все, кто его знал, невольно восхищались его способностью видеть проблемы в их социологическом контексте и исторической перспективе[126].