Экскурсоводша в очках все рассказала. Посетителей других не было, и рассказывала она спокойно, неспешно, с удовольствием отвечала на вопросы. И даже книжку подарила о всех жителях этого дома, об их судьбе.

Книжку она прочитала не только эту, в библиотеке ей все нашли, что только можно, об этих людях, о доме, о вещах в нем, у каждой была история. И каждый почти выходной, если только не болезнь или еще какое происшествие: трубу, например, прорвало под Новый год, наведывалась в этот дом и с экскурсоводшей уже говорила как с равной, но больше любила ходить одна, сидеть на стульях для посетителей, смотреть на убранство, все о нем зная, всю подноготную. Но ей хотелось большего. Не просто вплотную подойти к этой жизни, а сделать шаг за грань. За бархатные-то шнуры она проходила уже как своя, и ладони ее ложились на горячие изразцы, но все это было не то. Близко она подходила к той жизни, близко та ее к себе подпускала, но не впускала – все-таки оставалась сама по себе, как бы за гранью. И дело было не в разных временах: она в настоящем, они – в прошедшем. Они просто не хотели ее впускать к себе, так ей чувствовалось.

После она догадалась, что не только они. И те, кого она любила в настоящем, с кем хотела бы быть и, кажется, могла бы, ее не допускали. Никогда не было последней близости, самой. Не в плотском смысле, в плотском смысле такая близость меньше всего достигалась – из ее опыта. Ей оставалось только чувствовать их жизнь, издали, всегда как чужую, всегда как из другого времени, всегда как прошедшую. Их жизни уже прошли, а ее все еще длится. Но ничего в ней уже не будет.

Это была ее третья работа. На первой она продержалась один день, на второй – до обеда. Мать не могла взять в толк почему.

Она не умела объяснить. Молчала.

– Обидел тебя кто? – спрашивала мать. – Работа тяжелая? Что вообще не так? Почему нельзя потерпеть? Как ты собираешься жить? Ни образования, ни внешности. Как-то надо приспосабливаться к жизни. Ничего в ней особо страшного нет. Привыкать трудно, надо потерпеть. И денег у меня больше не проси, может, это тебя научит. Ведь есть же у тебя слова, когда деньги нужны, а когда мать спрашивает, слов нет, все куда-то деваются.

Мать спросила, что за работа, на которую она пойдет завтра.

– Не знаю еще, – ответила дочь, – сказали, что просто, объяснят.

– Испытательный срок?

– Испытательный срок.

– Сколько?

– Три месяца.

– Зарплата будет?

– Будет.

– Продержись.

– Продержусь.

Мать осмотрела, что есть из продуктов и прочее. Стиральный порошок, зубная паста, грязное белье – все ее интересовало.

– Пыли у тебя много, – сказала в конце концов. – Когда здесь тетя Римма жила, в честь которой тебя назвали по ее просьбе, здесь чистота была идеальная. Если бы Римма знала, как ты ее квартиру загадишь, ни за что бы тебе ее не завещала.

– Римма знала, что у меня пыль будет.

– А где, я что-то никак не увижу, чайник с петухами, это я его Римме дарила на пятьдесят лет. Разбила?

– Да нет.

– А где он? Римма его любила.

– Подружке я его подарила, денег не было подарок искать.

– Вот спасибо.

– Не разбила же.

– Да, молодец. Весь дом у тебя из рук разлетится. Когда-нибудь и дом продашь и пойдешь бомжом.

– Бомжихой.

– Ты улыбаться научись. Все легче будет.

Мать взяла с дивана старого плюшевого мишку с пуговичными глазами, с голубой атласной ленточкой на шее.

– С детства его Римма хранила. Разговаривала с ним на старости лет, вела беседы, даже ссорилась, я свидетель. Пережил хозяйку.

Посадила мишку на место, ленточку ему поправила.

– Помнишь Римму? – заглянула в пуговичные глаза.

Имя свое Римме нравилось. И только. Внешность ужасная, голос мальчишеский, походка нелепая. И глаза разного цвета, если вглядеться. Зеленый и карий, почти желтый.

Ночью спала плохо. Подходила к окну.

Начался снег, может, к лучшему. Первый снег, первый рабочий день, день с чистого, белого листа. К утру снег растаял.

Уже перед выходом она задержалась. Смотрела угрюмо на стену в прихожей и пыталась вспомнить, что же такое важное она должна сегодня сделать, не упустить. Должна, точно знала, но что именно – вспомнить не могла. Проверила, выключен ли свет, не горит ли газ. Взяла ли с собой паспорт.

Задача первая была – не опоздать. Ее предупредили, что начальница за опоздание выписывает штраф. Минута – тысяча рублей. Деньги идут в черную кассу. Больше чем на пять минут опоздание – можно и совсем не приходить, автоматом увольнение.

– Что же, им денег не нужно в черную кассу? – угрюмо пошутила тогда Римма. – Двадцать минут, к примеру, двадцать тысяч.

– Дело не в деньгах, – отвечала ей девушка по персоналу. Она была прехорошенькая, легкая, светлая, душистая. Римма возле нее чувствовала себя каменной дурой.

– А не будет у меня денег? У меня их сейчас совсем нет.

– Не опаздывайте.

– А если авария?

– Не попадайте.

Черную кассу Римма представляла черным кассовым аппаратом. Сдаешь деньги, их прячут и выбивают чек.

В метро Римма боялась задуматься и проехать стацию. Реклама на стене обещала райскую жизнь за городом.

Поезд грохотал в тоннеле. Римма держалась за поручень и смотрела сверху вниз на сидящих пассажиров. Многие спали. И Римме казалось, их вязкие сны забираются в ее мысли.

Приближалась ее станция. Римма пробилась через толпу к дверям.

– Вы хотя бы спросили, девушка. Я тоже выхожу, между прочим, – прошипел кто-то.

В черном стекле Римма встретилась со своим отражением. Глаза были совершенно одинакового цвета, черные. Совершенные глаза. И губы улыбались. Отражение жило своей жизнью.

Троллейбус Римма ждать не стала и пошла пешком. Скоро он ее обогнал.

И народу немного, и салон ярко освещен. Сиденья мягкие, воздух теплый, едет человек и глядит сквозь чистое стекло на сумрак улицы. Римма разозлилась на себя, что не дождалась троллейбуса. Испугалась, что может опоздать, хотя пугаться не стоило, время было. Но она все-таки прибавила шагу, почти побежала и в здание влетела красная, взмокшая, сапоги замызганы грязью. Девушка по персоналу предупреждала, что начальница любит людей чистых, спокойных, вкусно пахнущих. Римма отправилась в туалет, протерла сапоги, руки вымыла, волосы пригладила. Поглядела на часы.

Из кабинки вышла женщина, взглянула на Римму настороженно. Ополоснула руки. Наклонилась к зеркалу. Кафель, раковина, женщина перед зеркалом – все блестело чистотой, пахло чистотой, и Римме слышался запах собственного тела, некрасивый и грубый. Она ждала, что женщина что-нибудь сделает, поглядев на себя в зеркало, прядь волос поправит, губы, может, подкрасит. Но женщина ничего менять в своем облике не стала, отклонилась от зеркала и, не взглянув более на Римму, вышла из туалета. Дверь за ней закрывалась медленно и мягко. Римма вдруг испугалась, что ее часы отстают.