Вовка Прутовых с Андрюхой Есауловым, два бойцовых петуха, что-то опять между собой не поделили – как обычно. Задериха с Неспустихой. Кулаки в ход пустить еще не успели, но за грудки тягать друг дружку уже начали, словно самбисты на ковре… только на хвойном. Куртки на них по швам, еще немного бы, и затрещали. Растащили их вовремя и развели, как на ринге, по разным углам. Стол между ними – как барьер. Один, коренастый, невысокого роста, внешне похожий на артиста Михаила Пуговкина, ворчит что-то невнятное сквозь зубы, другой, поджарый и долговязый, лицом и норовом похожий на гоголевского Ноздрёва, скрипит ими, зубами, как ненормальный, дым от них только не исходит; стреляют взглядами друг в друга – дуэль такая. Ну, не до смерти хоть, и хорошо. И обошлось без первой крови даже. С самого детства мир их, Вовку и Андрюху, не берет, с детского сада. Сегодня, выпили, уж вовсе. Подраться им – как кошке и собаке – сойтись бы только, где-то встретиться; носы не раз друг другу разбивали. Играть в футбол с ними – беда. Хоть и в одной команде будут оба, хоть и поставь их вратарями – повод найдут и раздерутся – и через поле пробегут. Ладно, что хоть живут они не рядом, в разных краях, – Ялани в этом повезло.

Ялани – мало, может быть, и миру.

Все, что смогли, о Лехе вспомнили. Наговорились. Как-то не верится, что нет его в живых. Будто вот-вот, он, Леха, сам сюда придет и поглядит на всех с улыбкой. Об этом тоже все сказали. Не только мне, и всем так кажется. Кивая на мрачную погоду – хоть тут, под кедром-то, и в сильный дождь было бы сухо, – ссылаясь на разные дела, решили с яра уходить. Кто в клуб, кому-то надо унести домой посуду. Судя по времени, кино должно уже закончиться. На танцы кто-то захотел вдруг.

Андрюху Есаулова оттеснили в одну группу – к девчонкам. Вовку Прутовых – в другую, к нам. Пошли. Вовка – по-прежнему еще насупленный, сердитый; Андрюха – тот уже веселый, девчонок чем-то рассмешил. Надя Угрюмова и Борониных Оля его под ручки ухватили.

Вступив в Ялань и попрощавшись с друзьями, свернули мы с Рыжим на Александровскую улицу, пройдя скоро ею, короткою, домов в пятнадцать, спустились под гору к Куртюмке.

Редкий туман над речкой – стелется, полоской узкой омрачает воздух, но не клубится. Низина – вовсе уж тут влажно.

Чибис кричит пронзительно, нас атакует – будто до этого заняться было ему нечем, сидел в траве сырой, скучал. Чирок в болоте одиноко крякает.

Идем.

– Туфли промочишь.

– В кедах-то чё – лучше?

– Ну и сравнил… как босиком… А когда, – спрашиваю, – мотоцикл тебе купят?

– Осенью, – отвечает Рыжий. – Только к Седьмому, может, вряд ли раньше. Как тятя бычка сдаст, деньги за него получит… сказал, что – сразу.

– Еще нескоро, – говорю.

– Какое ж скоро! И к зиме… Навалит снегу – и не покататься. По тракту только.

– Сопли-то морозить.

– А чё? – спрашивает.

– Ничё, – говорю.

– А то до Люськи, может, сходим?

– Один не можешь?

– Не могу.

– Она ж болеет.

– Райку больше слушай. Выйти-то сможет, может, если позовешь.

– Давай уж завтра.

– Насчет завтра, – говорит Рыжий, – не знаю… Мне надо в город будет ехать.

– Давно пеленки не стирал? – спрашиваю.

– Нет, – говорит. – Так чё-то… Зинка попросила.

– Ну, значит, нянчиться.

– Заткнись.

В угор поднявшись, к дому нашему приблизились. Рыжий, чтобы не помять и не намочить брюки, не сел на лавочку – стоять остался у ворот. А я, отталкивая от себя ногой радостно бросившегося ко мне Буску и скрестив в кармане пальцы на руке, в избу направился.

– Ты скоро?

– Да. Зайду и выйду.

Сумрачно в избе. Свет почему-то мама не включает. В очках, она сидит на диване, носок, натянув его на электрическую лампочку, штопает. Нинки и Коля-на дома нет. В клуб, на танцы, умотали. Кино там было. «Брак по-итальянски». Я его видел. Они – нет.

– Мама, – говорю.

Оторвала взгляд от заделья, на меня поверх очков смотрит.

– У? – говорит. – Не ждали, не гадали… Еще не утро, он уж заявился.

– Я ключ возьму от мотоцикла?

– Ты у отца уж лучше спрашивай…

– А где он… спит?

– Прилег вот только что… Китай все обсуждал.

Пошел я в другую комнату. Слышу:

Радио играет. Песни по заявкам. Людмила Зыкина поет. Про Волгу.

Вижу:

Подстелив под себя вверх черным мехом белый полушубок, лежит на кровати папка, не раздевшись. Спит, не спит ли, но глаза закрыты.

– Пап, – тихо говорю.

Молчит.

Тогда уж громче повторяю:

– Папка!

– Ну, – говорит, глаза не открывая.

– Можно…

– Чё можно? – спрашивает.

– …ключ возьму от мотоцикла?

– Бери.

Ну, думаю.

Пошел я на кухню. Взял со шкафа ключ. К двери направился.

– Долго-то не гуляй, гулёна, – говорит мама.

– Нет, не буду, – отвечаю.

– Скорей занятия уж в школе начались бы…

– Скоро.

На крыльцо вышел. Свистнул Рыжему. Вступил тот в ограду.

– Помоги, – говорю.

Мотоцикл из гаража вывели. Затем – по доскам через подворотню – из ограды. Заводить стал. Ногу об рычаг отбил – тот, мотоцикл, не заводится.

С горы поехали. И так, на скорости, не запустился. И свечи, вывернув, почистили. И поменяли их на новые. И прочихать, еще раз свечи выкрутив, пробовали. И подсасывали. Ни в какую.

– Зараза, сглазил, – говорю.

– Кто? – спрашивает Рыжий.

– Кто!.. Сам себя!.. Соврал тут Маузеру как-то, что не работает, что карбюратор не в порядке. И получил вот… по заслугам.

– А-а. Кто, – говорит Рыжий, – сглазил, тот и разглазить должен.

– Как?

– А я не знаю. Я ж не ведьма. Ты же ведь сглазил, ты и это…

– Ну, раз не знаешь, не болтай.

– А почему решил, что карбюратор?

– А что?

– Причина, может, в зажигании…

– Легче тебе от этого?

– Да мне-то…

Взопрев, как мыши, и измучившись, в гору вкатили мотоцикл – чуть ли не двести килограммов. В гараж поставили его.

Из ограды вышли. Я сел на скамейку. Рыжий стал рядом, возле палисадника и, покосившись в сторону темных окон нашего дома, закурил. Давно уже все в Ялани знают, что Вовка курит, как мужик, но он еще таится почему-то – по привычке.