Весть от Феспия! Тут терпение мое иссякло, я отступил от двери и сказал:

– Вот я, воин! Я Ун-Амун! Какие вести ты мне принес?

Сотник снова полез пятерней в затылок. Потом молвил:

– Шесть дней иду из Кадеша в Библ. В горле пересохло. Пыль, жара, жажда, мать ее… — Он добавил что-то еще, но таких слов я не слышал даже от корабельщиков Мангабата.

– Подать воину вина! — распорядился Эшмуназар. — В большом кувшине!

Большой кувшин не всякий выпьет, но Бен-Зорат его одолел. Крякнул, вытер усы ладонью и произнес:

– Феспий, который Сефта, мой начальник, чей зов я слушаю, говорит Ун-Амуну: да будет с тобою милость богов Египта и этой земли!

– Это все?

– Не все. Но я не утолил жажду.

– Еще кувшин воину! — велел Эшмуназар.

Второй кувшин отправился вслед за первым. Наверное, этого хватило, так как сотник сказал:

– Еще мой начальник говорит: радуйся!.. скоро я буду в Библе!

– Как скоро? — От возбуждения я приплясывал на месте.

– Скоро, значит, скоро, — пояснил Бен-Зорат. Затем развернулся и зашагал к дороге.

Я побежал за ним, выкрикивая:

– Стой! Подожди, сотник! Куда же ты?

– Возвращаюсь в Кадеш, — отозвался воин.

– Разве ты не хочешь отдохнуть и поесть? И рассказать мне о Феспии?

– Нет. Я исполнил, что приказано.

– Скажи хотя бы, что делает Феспий в Хару?

– Спросишь у него. Скоро.

С этими словами Бен-Зорат прибавил ходу, и угнаться за ним я не сумел: мой шаг — немного больше локтя, а у сотника — полтора. Но скупые вести, которые он принес, меня порадовали; чем бы ни занимался Феспий в стране Хару, он был жив, вполне благополучен и даже стал военачальником. Мне оставалось лишь гадать, при каком князе и в каком городе он командует войском — возможно, в Кадеше?.. Такой же загадкой были и его слова о том, что он скоро явится в Библ. С какой целью? Для чего? Может быть, правитель Кадеша хочет сделать Закар-Баала своим данником? Или просто разграбить город?

Вряд ли, решил я, ведь Феспий служит Несубанебджеду, а танисский князь — союзник Библа. В любом случае эти дела касались меня не больше, чем жареный гусь на столе фараона — да будет он жив, здоров и крепок! Так что я оставил мысли о Феспии, ибо в эти месяцы, пока солнце и горный ветер сушили лес, мне было о чем подумать.

Четырежды за это время Мангабат плавал в Танис и возвращался обратно в Библ. Всякий раз я спрашивал его о Харухе, но сказать ему было нечего — не объявляли глашатаи князя, что пойман вор, свершивший к тому же святотатство. Не пойман, не допрошен, не наказан, и выходит, что похищенные ценности не найдены… Откуда же взялся древний сосуд, украшенный ибисами?.. Получалось, что только промыслом Амона мог он попасть в Танис, а затем в мои руки! Хотелось бы мне поговорить об этом с Бен-Кадехом или Тотнахтом, мужами опытными, искушенными, но что-то останавливало меня. Опасался я, что расскажут они Закар-Баалу, ибо он их господин, и что подумает тогда правитель Библа?.. Вдруг решит, что история с кражей в Доре — ложь, а значит, я тоже лгун?.. Не очень прилично для посланника бога! Тем более что этот посланец уже принес Закар-Баалу неприятности.

Тотнахт, с которым я иногда встречался, говорил, что дело с тирским серебром не позабыто, что Баал-Хаммон жалуется князю, а князь Урет посылает в Библ письма и гонцов, требуя, чтоб выдали меня, или голову мою и содранную кожу, или возместили вдвое убыток торговца. Этот Баал-Хаммон был из тех людей, что финик съедят и косточку проглотят, и благочестием не отличался. Тем более что не Мелькарту, чтимому в Тире, пошло его серебро, а богу Та-Кем, пусть даже самому великому!

В один из дней, когда сидел я с Тотнахтом за чашей вина, он молвил:

– Вот прислали из Таниса корабль, полный сокровищ, и доволен мой господин; срубили кедры по его велению и перетащат их скоро на берег. Возмещена твоя потеря, Ун-Амун, и не нужны тебе богатства Баал-Хаммона. Жаден этот купец! О таких говорят: не человек, а скорпион пустыни! Так верни ему взятое, чтобы успокоилась его душа, и пусть великий бог сведет с ним счеты. Верни! Зачем тебе это серебро?

Должно быть, вино меня разгорячило, и произнес я неосторожные слова:

– Видит Амон, вернул бы с радостью. Но теперь требуют вдвое, а осталась лишь половина.

Нахмурился Тотнахт:

– Половина? А другую на что ты потратил? Пятнадцать дебенов серебра — сумма немалая!

Я молчал, ругая свой опрометчивый язык. Не мог же я сказать, что подкупил жреца, этого бесноватого Шеломбала!

Тотнахт наклонился ко мне и прошептал:

– Слышал я, что покорила тебя женщина, чье имя называть не буду. Не в ее ли ладони высыпал ты серебро? Признайся, Ун-Амун! Клянусь мумией отца, никому не скажу я об этом!

Я ответил ему так же тихо:

– И я клянусь, друг Тотнахт, что, кроме корзины с рыбой и куска полотна, ничего не дал той женщине. Рад бы я одарить ее золотом и бирюзой, но нет у меня ничего… Не покупал я ее ласки, а что было меж нами и что есть, случилось по доброму согласию. Пусть останусь я без погребения, если лгу!

– На что же ты потратил столько дебенов? — спросил Тотнахт в удивлении.

– Это серебро Амона, Амону оно и пошло. То есть на дело, по которому я здесь… А большего, Тотнахт, не могу сказать, ведь есть у бога свои тайны. Чего не услышал, чего не узнал, за то не покарают!

Полезная увертка! Жрецы ее часто используют: если не знаешь, что сказать, сошлись на волю бога или божественные тайны. Никто не рискнет спорить с Амоном.

Тотнахт тоже не решился и склонил почтительно голову. Однако добавил, что от тирян можно ждать всяческих пакостей, ибо не из тех они людей, что прощают обиды и потери. Обнесешь их пивом, помнить будут сорок лет, а за серебро удавят мать родную.

Не очень приятный был разговор, но и от него случилась польза: решил я отдать серебро Тентнут. Что еще мог я ей оставить?.. Только эти дебены да воспоминания… Совсем немного для женщины, что одарила меня любовью.

* * *

Прошли назначенные дни, и с гор, окутанных туманом, спустились упряжки с кедровыми бревнами. Груда стволов на берегу росла и росла, пока не сравнялась высотою с корабельной мачтой. Тогда прислал ко мне Закар-Баал гонца и повелел: иди в гавань. И я отправился туда в возке Эшмуназара и хотел, чтобы он поехал со мной. Но Эшмуназар был в печали; молвил он, что от вида этих проклятых кедров разольется у него желчь и лопнет сердце по причине скорой разлуки со мною. А потому нуждается он в утешении, и пригласил для этого Хенумпет с ее чудесной нежной флейтой. Так что я поехал один.

Закар-Баал расположился в кресле рядом с бревнами, сидел под зонтом, защищавшим от жаркого солнца, и с довольным видом взирал на стволы. Свита у него была внушительной: Мессулам, Тотнахт, Бен-Кадех, Пенамун и еще десяток приближенных, стражи с копьями, слуги с кувшинами, писцы, глашатаи и невольники, что тащили паланкин. Стояли они вокруг своего господина наготове, чтобы слово умное сказать, или сделать запись, или подать вина, или выполнить другое повеление. И был князь среди них, как сокол среди гусей и уток.