— Я горд, что воспитал тебя правильно. — Глаза старого князя выразили одобрение.

Суд не всегда при ясном ходе дела

Выносит справедливый приговор.

Уильям Шекспир

Князь Шаховской получил секретную депешу.

В ней сообщалось:

«Ваше Высокопревосходительство.

Приказание Ваше о беглом священнике-насильнике исполнено в полной мере. Чрезвычайною мерой наказания, на которой Вы настаивали и которую оставили на мое усмотрение, было назначено ослепление и захоронение заживо.

Рад служить Вашему Высокопревосходительству,

полковник Встовский».

Шаховской задумался.

Он выполнил свое слово.

Однако не слишком ли это круто? «Ослеплен и заживо похоронен». Это варварство. Это неправославно.

И зачем только этот Встовский упомянул об этих жестокостях. Достаточно было сообщить только, что приказ исполнен.

Иван Леонтьевич глубоко вздохнул. Как это можно — человека ослепить, похоронить живого? Что за опричнина?

Но ведь он сам настаивал на особой суровости. И все же то, что случилось, — не по-людски, не по-христиански.

А по-христиански ли изнасиловать невинную девушку? Отец Кирилл был ее духовником. Она ему доверяла.

А он — мерзавец! Совершил преступление против Бога и, больше того, сделал это в священном храме. Безусловно, он заслуживал самого строгого наказания.

«Однако кто я, — думал Шаховской, — чтоб быть ему судьей? Я человек, такой же, как и он. Да, я дворянин, я князь, я не преступник, но все же человек. „Не судите и не судимы будете, ибо как вы судите других, так и те, другие, осудят вас“. Только один Бог все знает, одному Ему все ведомо, один Он имеет право прощать и осуждать.

Но если мы, люди, не будем судить преступников, насильников и убийц, то они, не имеющие страха перед Господом, превратят землю в выжженное поле, погрязшее во грехе. Того, кого не удержат заповеди Господни, остановит страх перед гневом людским и страданиями на земле.

Однако убийство, столь жестокое… Это ведь даже не показательная казнь в назидание прочим. Никто не знал, в чем повинен священник. Никто не знал, чем он кончил. Так как же можно было?

Но хотел ли я такого исхода? Имел ли я в виду противное Богу издевательство над человеком, когда настаивал на чрезвычайном наказании? Это Встовский, паскуда, решил покуражиться над беззащитным».

Как и многие, Иван Леонтьевич был не способен признать себя виноватым в свершившейся чудовищной расправе над грешным священником. И посему, как и многие, он предпочел сделать виноватым полковника Встовского — ему было проще видеть причину случившегося не в собственных неопределенных и пространных приказах, а в жестокости подчиненного.

Встовский же сделал, о чем доложил Шаховскому, с особым усердием оттого, что всю свою службу был боевым офицером и теперь, оказавшись у Шаховского, был не способен привыкнуть к гуманизму и добродетелям христианским. Он поступил так, как на Кавказе поступал с насильниками-черкесами. Не больше и не меньше. Для него это было делом привычным.

Но Шаховской, не знавший об этом, затаил на полковника обиду за жестокость, однако наказать подчиненного не мог. Не мог, во-первых, потому, что приказание было тайное и о нем никому не было ведомо; и если бы Встовский получил от князя взыскание, встал бы вопрос: за какие проступки? Во-вторых, теперь, когда Встовский сделал это для Шаховского, Иван Леонтьевич чувствовал себя в чем-то ему обязанным.

И посему Иван Леонтьевич затаил на подчиненного злобу, а письмо его сжег.

Была б невеста, поп всегда найдется!

Уильям Шекспир

В то время как Суздальские беседовали в библиотеке, а Шаховской размышлял о праве судить, Ричард был с визитом к князю Демидову в его доме на Вознесенском проспекте.

С четверть часа маркиз просидел в приемной, пока лакей не доложил, что его сиятельство готовы его принять. Александр Юрьевич был явно не в духе; восторга от прихода Ричарда он не испытывал никакого, чего не посчитал нужным скрывать. Когда молодой человек вошел, князь встал, приветливо улыбнулся и произнес:

— Маркиз! Заставил ждать — прошу прощения: я не ждал вас.

Ричард сдержанно поздоровался и опустился на софу. Ему предстоял, как он теперь думал, самый важный разговор в его жизни. Князь из вежливости сказал что-то очень любезное, Ричард ответил тем же. Они поговорили какое-то время, прежде чем приступить к делу; притом Александр Юрьевич все время перебирал бумаги, словно бы что-то искал, а Ричард созерцал паркет, словно тот мог вселить в него мужество для разговора.

Повисла пауза, во время которой Демидов изобразил, будто полностью погрузился в чтение какого-то документа, будто тот представлял особую важность.

«Теперь я должен говорить, с чем пришел, — или уйти», — понял Ричард, безошибочно угадывая, что князь искренне надеется на последнее.

— Александр Юрьевич, — произнес он сдавленным голосом, — я давеча был в гостях у Ивана Леонтьевича Шаховского. Он рассказал мне, почему вы, и Михаил Васильевич, и Марья Алексеевна имеете ко мне неприязнь.

— Вот как? — Демидов отбросил документ, словно старый, годный лишь для растопки печи черновик, и внимательно посмотрел на Ричарда.

— Мой отец поступил неправильно, — тем же сдавленным голосом продолжал маркиз. Говорить об этом ему было неприятно и тяжело, однако он понимал, что теперь это необходимо. — Я знаю, что он причинил боль Владимиру Дмитриевичу, и Михаилу Васильевичу, и вам, князь. Я знаю, что вы всегда не любили отца и осуждали его после того, как он увез мою мать в Британию. И я хочу принести вам искренние извинения.

Александр Юрьевич не отвечал. У него не было сомнения в том, что этот молодой человек говорит искренне и от всей души сожалеет, что его родители оскорбили стольких людей своим браком. Но он также понимал, к чему Ричард клонит. «Если простить, он попросит руки Анастасии», — подумал князь.

Где-то в отдаленных закоулках своей души он понимал, что этот Ричард не виноват в том, что родился на свет таким образом. Он видел, что молодой маркиз — человек чести. Но позволить ему брак с дочерью (и тем самым опозорить ее и себя) он не мог.

— Вам, маркиз, незачем просить у меня прощения, — сказал он. — Я не в обиде на вас за грехи ваших родителей.

— Стало быть, я могу рассчитывать на то, что вы будете относиться ко мне…

— Несмотря на все ваши достоинства, — твердо сказал Демидов, — я не могу забыть о том, что вы сын герцога Глостера. И если вы пришли говорить о моей дочери, — он строго взглянул на Ричарда, — я прошу избавить меня от этого разговора. Этому не бывать.