На крыльцо к нему вышел Димка, тихо притворив за собой дверь. Сцена вышла неприятная. Не называя вслух Катиного имени, они оба боролись за нее, но при этом каждый каким-то чудом пытался всучить ее другому, как вещь. Ну что же это была за удивительная девочка, если оба они враз потеряли голову совершенно, ради своей любви разом отказывались от нее…

Закончился разговор рукоприкладством. Сережа, который был физически много сильнее, бесспорно победил бы в поединке, но, нелепо качнувшись, не удержался на ногах и упал спиной на стоящее на скамейке ведро с водой. Ведро с грохотом и плеском обрушилось набок, покатилось, прыгая по деревянным ступеням.

Оглушительный грохот, как предупредительный выстрел в небо, привел обоих в чувство. Стало яснее ясного, что ни о любви, ни о дружбе в этот вечер уже не говорить, что все испорчено своими же руками, мозгами. Стало стыдно собственных благих порывов, своего поведения, глупости.

Сережа, как Чацкий, спешно покинул собрание, за неимением кареты трясясь в холодной пустой электричке.

Это был всему конец. Конец дружбе, любви, юности. Не обретя ничего, разом потерять все, что имел. Ради чего хотелось жить. Он смотрел в темноту ночи и осознавал, что пути назад, возврата нет.

Не было прощания с Димкой. Не было и не могло быть после такого ничего с Катей. Сережа был уверен, что в Катиных глазах безвозвратно, бесславно погиб. После той ночи на даче они стали будто совсем чужими. Вдвоем старательно отводили глаза при встрече и избегали этих странных встреч.

…Глядя в широко распахнутые, чуть посветлевшие со временем глаза, Сергей Кириллович думал: надо ли рассказывать ей об этом? Время ли сейчас, спустя столько лет, запоздало рассказывать ей о своих былых чувствах? Уместно ли? Необходимо ли ей?

Или же его «я» – это то, кем он стал сегодня, год за годом строя свое дело, свою карьеру, свою, еще недавно отлаженную, как часовой механизм, жизнь?

Учебный год Сергей начал ударно. Кроме дежурств на «скорой», устроился еще поддежуривать ночами медбратом в операционную. К тому времени понимал, что терапия ему скучна, гинекология однообразна, и остановил свой выбор на кафедре общей хирургии. Именно здесь, считал он, следует набираться настоящего, прикладного опыта.

В клинике Сергей сразу пришелся ко двору. Ему охотно отвечали на вопросы, показывали, даже самому разрешали принимать участие в операциях – подержать ранорасширители, наложить швы и тому подобное. Это было здорово, по душе, Сергей с нетерпением дожидался конца занятий и летел на работу.

Дома он почти не бывал, только спал иногда, забываясь сном в тот самый момент, когда голова касалась подушки. Успеваемость страдала сильно. Сергей самостоятельно делил дисциплины на нужные ему и ненужные. К последним относился кое-как, чего и не скрывал. Например, считал абсолютно бесполезными для хирурга общую гигиену и организацию здравоохранения, детские болезни. От этого имел кучу неприятностей, не раз был близок к отчислению, но в последний момент всеми правдами и неправдами «добивал» предмет.

В таком ритме о личной жизни даже не вспоминалось. Так, только если само шло в руки, на один раз. Может, на несколько. Да и барышни не собирались мириться с почти полным отсутствием к ним внимания. Своих подружек Сергей забывал скоро, иногда моментально, изначально не успев разглядеть и запомнить. Искренне не узнавал их при встрече и в душе считал самого себя мерзавцем.

Сразу после ноябрьских праздников позвонил Димка, чудом застав Сергея дома. Звонил не из Москвы, а из Мурманска, но что там делает друг, Сергей так и не понял толком. О былом раздоре, о последней, так нелепо закончившейся встрече, о драке не вспоминали. Впрочем, не телефонный это разговор. Просто разговаривали так, будто ничего между ними не произошло, и было понятно, что рады друг другу, искренне благодарны за великодушную забывчивость.

Димка просил помочь и встретить на Московском вокзале посылку, переданную со сговорчивой пассажиркой. Ничего не объяснял, только смеялся и говорил, что груз больно потешный. Все время смеялся, даже когда серьезно просил не отказать в помощи. И вроде бы уже все было обговорено, и Сергей обещал не подвести, а Димка все тянул и не прощался. Вспоминал мелкие случаи из их совместной учебы, пока Сергей не напомнил, что в копеечку влетит разговор-то.

В тот день, когда нужно было встречать поезд, Сергей дежурил на «скорой», но ничего другу об этом не сказал. Просто поменялся дежурствами с фельдшером Колей и, оттрубив две ночи кряду, поутру потащился встречать передачу. Найдя нужный вагон и нужное место, застал там развеселую худенькую хохлушку с носиком-кнопочкой, лет тридцати, вкусно пахнущую чесночным салом. Та, откровенно строя глазки, за две минуты поведала, по-украински кругло перекатывая слова, что в Мурманске она замужем за рыбаком, едет к маме в Харьков, а в Ленинграде пробудет три дня у подруги. Не дождавшись от Сергея, казалось бы, само собой разумеющегося приглашения, она слегка надулась, досадуя на явную его недогадливость, но тут же с интересом выставила выщипанные бровки шалашиком, вспомнив о посылке.

– Парень, а зачем тебе столько валенок-то? Уж до чего в Мурманске ихнем зима студеная, а валенки одни старперы носют. А у вас город кулюторный, везде театры да музеи. Пошто в валенках туды ходют?

– Валенки?! – удивился Сергей.

– А ты как будто не знаешь! Дружок твой сказал, что тебе на всю зиму, носить будешь. А ты, я гляжу, не деревня какая…

Сергей мало походил нынче на «деревню»: аккуратно и неброско одетый в модную «Аляску», темно-синие, настоящие джинсы, теплые зимние кроссовки. Тетка же, потеснив его бедром, легко подняла одной рукой нижнюю полку и выудила на всеобщее обозрение тючок попарно сложенных «валетом» деревенских, катаных валенок. Навскидку – пар пять. Все были обмотаны неотбеленной дерюжкой и крепко перевязаны тонкой бечевкой. Впечатляло. И правда, потешный груз. Что ему делать с таким обилием валенок, Сергей не знал, но взял их в расчете на последующие за этим разъяснения.

Чтобы не делать крюк до дома, захватил тюк с собой в институт и сто раз пожалел об этом. По дороге до клиники только ленивый не прошелся по поводу его экзотического груза. Чертыхаясь, Сергей положил тюк в бельевой у сестры-хозяйки и благополучно забыл о его существовании.

Не вспомнил он про тюк и тогда, когда внезапно услышал о Димкиной гибели. Жестокой, непонятной гибели единственного друга. В Ленинград его привезли в цинковом гробу, хоронили на еврейском кладбище, не открывая.

До того дня Сергей, много лет проживший в городе на Неве, и не подозревал о существовании особого национального кладбища. И непонятно, чему больше удивлялся – самому кладбищу, маленькому и запущенному, или же принадлежности друга к великому многострадальному народу.

Само собой, горевал, не мог объяснить себе случившегося – ладно, прожившая трудную жизнь бабушка, но молодой, здоровый мужик, балагур, только вступающий в истинную мужскую пору, расставшийся с жизнью, ничего толком в ней не успев…