О черт. Бумеранг возвращается. Минутная слабость, попытка загладить вину — и на тебе, Кейт, теперь отдувайся. Обещаю Ричу подумать, улыбаюсь и сохраняю в файле под именем «забыть навсегда».

Эмили с бездумной яростью дубасит ногами спинку переднего сиденья. Делать замечание без толку: она вряд ли понимает, что творит. Чувства шестилеток часто просто не умещаются в теле.

— Мамоцька, а знаес, сто я плидумала?

— Что, дорогая?

— Вот если бы субботы и восклесенья были всю неделю, а лабота только два дня!

Я торможу на светофоре. В груди скребет, будто птица рвется наружу.

— Плавда, здолово? Тогда все папоцьки и мамоцьки были бы со своими лебятисками.

— Эмили, прекрати сюсюкать, ты не младенец.

Она смотрит на меня в зеркальце над приборной доской. Я встречаюсь взглядом с дочерью и отвожу глаза.

— Мам, животик болит. Мам, ты меня сегодня уложишь? Кто меня сегодня уложит? Уложишь меня, мам?

— Да, дорогая. Обещаю.

Что я себе думала, когда позволила Александре Лоу, аббатисе среди матерей-настоятельниц, записать меня в родительский комитет? Да знаю я, знаю отлично, что я себе думала… Предвкушала, как на один час превращусь в нормальную мать. Как буду сидеть рядком с остальными в полутемном, душном классе, улыбаться понимающе при упоминании кого-нибудь из вечно отсутствующих родителей, стонать про себя, когда поднимут тему летнего праздника (боже, опять лето!), вместе со всеми утверждать родительские взносы на компьютерное обучение и голосовать за ремонт спортзала. А потом, как и все, прихлебывать какую-нибудь бурду из одноразовой чашки и отказываться от печенья, кокетливо похлопывая себя по животу, и все-таки взять одну штучку, махнув рукой (эх, гулять так гулять), словно впервые в жизни решаясь на безрассудство.

Но какова вероятность, что я попадаю в школу по средам? Для Александры полседьмого — это «после работы». Хотела бы я знать, где она видела такую работу, которая заканчивается до половины седьмого? На учителей ориентируется? Так ведь и учителей вечерами горы тетрадей ждут. В моем детстве еще можно было услышать о папашах, прибывающих домой к семейному ужину, об отцах семейства, на рассвете подстригающих лужайку, а на закате поливающих душистый горошек. Но тот век, когда еще работали, чтобы жить, а не жили, чтобы работать, остался в прошлом, в стране, где районные медсестры прибывали по вызову на «моррисах» и телеэкраны подслеповато помаргивали, как остывающие угольки.

Нет, в самом деле, здорово я сглупила, записавшись в родительский комитет. Три месяца прошло, а ноги моей ни на одном заседании не было. Понятно, что, высаживая Эмили у школы, я мечтаю любым способом увильнуть от встречи с Александрой Лоу. Увы, нет такого способа.

— Ага, вот и вы, Кейт! — Александра шпарит ко мне через холл в платье такой веселенько-цветочной расцветки, будто она на полном ходу въехала в клумбу. — А мы уж было в розыск собирались вас объявлять. Ха. Ха. Ха. Все еще на полную ставку работаем? Святой боже. Не представляю, как вам это удается. О, Дайана! Я как раз говорила Кейт — мы не представляем, как ей все это удается, верно?

Дайана Персиваль, мать одноклассника моей дочери Оливера Персиваля, протягивает худую загорелую руку. На безымянном пальце сапфир величиной с брюссельскую Капустину. Дамочек типа Дайаны я узнаю за версту. Тонкие и вечно натянутые как тетива, они в поте лица пашут в должности жены своего мужа. Поддерживают форму в фитнес-залах, два раза в неделю посещают личного парикмахера, играют в теннис при полном макияже, а когда косметика уже бессильна, добровольно ложатся под нож. «Все эти богатенькие мамашки трясутся за свою богатенькую жизнь», — говорит Дебра, и она права. Такие, как Дайана, живут не в любви, а в страхе. В страхе, что однажды любовь мужа улизнет от них, чтобы причалить к такой же Дайане, но лет на десять моложе.

Так же как и я, они вкладывают капиталы, но если я оперирую мировыми ресурсами, то их капитал — они сами. Ценность сама по себе немалая, но склонная к падению прибыли. Поймите меня правильно. Придет время — я и сама, возможно, утяну шею за уши, причем сделаю это, как и все Дайаны в мире, чтобы доставить кому-то удовольствие. Разница в том, что в моем случае этим «кем-то» буду я сама. Случается, мне не хочется быть Катариной Редди, но упаси меня боже превратиться в Дайану Персиваль.

До сих пор я, собственно, с Дайаной не общалась, но все равно холодею при одной мысли о ней. Она из тех мам, что по любому поводу шлют письма. Письма, приглашающие вашего ребенка поиграть, письма с благодарностью за то, что ваш ребенок приходил поиграть. (Не стоит благодарности, Дайана, нам труда не составило.) На прошлой неделе, в приступе письменной мании, она прислала письмо от имени Оливера с благодарностью Эмили за приглашение на чай. Нет, вы себе представляете образ жизни этой женщины? Кто из вас имеет возможность отметить письмом детский ланч с рыбными палочками и горошком, который к тому же еще только ожидается? Исключенные из служебной иерархии, неработающие матери вроде Дайаны изобретают идиотские тесты, единственная цель которых — унизить тех из нас, кому есть чем заняться.

Благодарю за ваше благодарственное письмо. Жду не дождусь письма с благодарностью за мою благодарность. Еще раз спасибо и катитесь-ка вы…

Франкфурт, отель «Новалис».20.19

Черт. Зря пообещала Эмили уложить ее спать. Совещание с немецким клиентом затянулось, так что возвращаться придется следующим рейсом. Встреча, правда, прошла не безрезультатно, и на том спасибо. Я чесала языком без остановки и, надеюсь, выторговала «ЭМФ» пару месяцев на исправление ситуации.

Вернувшись в отель, награждаю себя порцией джин-тоника. Телефонный звонок застает меня в ванне. Господи, ну что еще? Впервые в жизни снимаю трубку в ванной. У Ричарда какой-то странный голос:

— Дорогая… боюсь, у меня плохие новости.

Джилл Купер-Кларк мирно угасла у себя дома, на рассвете понедельника. Ей было сорок семь. Страшный диагноз поставили в начале прошлого лета, и за год рак извел ее, как лесной пожар. Сначала боролись хирурги, затем радиологи пытались остановить адский процесс, но опухоль не знала жалости. Грудь, легкие, печень… Казалось, энергия Джилл (человека деятельнее я не встречала) обратилась против нее; как будто жизненную силу можно украсть и направить на лютые цели смерти. В последний раз я видела Джилл на вечеринке «ЭМФ», безумно дорогом мероприятии с арабскими мотивами: горы песка, злющий верблюд и все такое. Джилл, в тюрбане, скрывающем последствия химиотерапии, как всегда, острила:

— Умереть — не встать, Кейт! Ты не поверишь, до чего примитивна современная медицина. Ей-богу, меня разносят по камешку, как какой-нибудь средневековый городишко. Хотя будь у нас выбор, мы бы предпочли отдаться викингам-мародерам, а не онкологам, верно?

До болезни у Джилл была густая рыжая копна кудрей и чудная молочно-белая кожа в брызгах коричных веснушек. Троим крупным мальчишкам не удалось испортить изящную, но крепкую фигуру первоклассной теннисистки. Робин как-то сказал, что в полной мере оценить его жену можно, лишь увидев ее бэкхенд: ты уже празднуешь победу, в полной уверенности, что мяч вне досягаемости, как Джилл выстреливает пружиной и отправляет его за линию. Два года назад я собственными глазами наблюдала этот ее фокус в суссекском поместье Купер-Кларков. Ударив по мячу, Джилл издала ликующее «Ха!!!». Думаю, мы все ждали, что она так же играючи отразит и болезнь.