помощниц, с радостью согласился посетить трапезную, выразив уверенность в том, что присутствие раба божия Владимира в их благолепной компании и его участие в откровенной застольной беседе не будет лишним. При этом преосвященный Паисий как бы мимоходом заметил, что блудный сын, вернувшийся в лоно святой церкви, до ухода на фронт, на священную войну с проклятыми большевиками, служил в епархиальном управлении, ревностно выполняя свои секретарские обязанности, и считался примерным христианином. Уполномоченный губземотдела заметил, как при этих словах преосвященного владыки ярким румянцем вспыхнули щеки игуменьи и как лучисто сверкнули на какое-то мгновенье ее необыкновенно большие и выразительные глаза.

«Вы правы, товарищ Старшевский!», — с непонятным ему самому удовольствием и озорством подумал чекист.

В трапезной Паисий усадил уполномоченного губземотдела рядом с собой на мягкий удобный диван, и пока монахини под руководством своей матери-игуменьи накрывали на стол, уставляли его изысканными яствами, между главой уральского духовенства и его бывшим секретарем состоялась доверительная, совершенно откровенная (со стороны Паисия) беседа. Всегда полностью и во всем доверявший своему секретарю, архиерей принял за чистую монету рассказ раба божия Владимира о том, как после разгрома колчаковских войск в Сибири ему удалось скрыться, а вот совсем недавно вернуться наконец в родной Екатеринбург, поступить на службу в губземотдел.

Теперь приехал в Колчедан агитировать здешних крестьян за создание сельскохозяйственной коммуны или, в крайнем случае, товарищества по совместной обработке земли. И тени сомнения не вызвало у архиерея клятвенное заверение бывшего епархиального секретаря в том, что его служба в губземотделе — это вынужденная и очень удобная маскировка, а его душа, как и прежде, полна желания бороться с большевиками, и для достижения победы в этой борьбе он не пощадит даже жизни.

— Пути всевышнего, спасителя нашего, неисповедимы, — многозначительно проговорил преосвященный и поведал собеседнику, в преданность которого после этой исповеди уверовал еще более, о том, что в уральских городах и весях существует уже давно и действует с каждым днем все активнее и увереннее широко разветвленная контрреволюционная организация, конечной целью которой является свержение Советской власти и восстановление в России монархического строя. И уж совершенно неожиданным для чекиста было замечание епископа о том, что ему, бывшему и, надо полагать, будущему епархиальному секретарю, надо непременно вступить в эту организацию, внести достойный вклад в достижение поставленной цели и что он, Паисий, готов замолвить, где следует, слово за верного сына отечества и православной церкви.

Уполномоченный губземотдела многословно и величаво благодарил владыку за высокое доверие и готовность содействовать ему, недостойному, в достижении цели, превыше которой ничего не может быть.

Трапеза была обильной и продолжительной. На всем ее протяжении основательно захмелевший владыка снова и снова затевал разговор о благостном предназначении страданий за веру, царя и отечество, о райском блаженстве, ждущем тех, кто жизнь отдаст за други своя. А когда в сумерках уполномоченный губземотдела осторожно подсаживал грузного владыку в удобную архиерейскую карету, тот, обнимая бывшего и будущего епархиального секретаря, заплетающимся языком повторил несколько раз:

— Так ты, сын мой блудный, того, за игуменьей-то присматривай. Все, что обретено было с помощью господа бога, ей доверил. Устоит ли душа женская перед соблазном великим сим? А тебе, раб божий Владимир, верю, аки себе самому. Так что доглядывай и паки лицезрей… Ну, дай я тебя еще разок облобызаю. До скорого свидания. И да хранит тебя бог…

И архиерейская карета, тускло поблескивая огоньками укрепленных на облучке керосиновых фонарей, мягко покатила по проселочной дороге, ведущей к большаку на Екатеринбург.

С того дня уполномоченный губземотдела стал, что называется, своим человеком в Покровском женском монастыре. Недоверие и настороженность, с которыми молодая игуменья обычно встречала незнакомых людей, начали постепенно исчезать: ведь сам преосвященный Паисий поручился за него, просил любить да жаловать. И игуменья Евдокия, по натуре своей женщина темпераментная, готова была выполнить просьбу владыки.

Чекист внимательно присматривался к своеобразной и очень запутанной обстановке, царившей за монастырскими стенами, к людям, имеющим доступ в тихую обитель, сопоставляя и анализируя факты, с которыми сталкивался все чаще, стараясь угадать их взаимную связь. Через некоторое время совершенно случайно ему стало известно, что благосклонности молодой игуменьи долго и безуспешно добивается часто наезжающий в Колчедан из Екатеринбурга бывший офицер царской армии Конрад Владимирский.

Рекомендация преосвященного Паисия сделала свое дело: отношения игуменьи Евдокии и других «христовых невест» к бывшему епархиальному секретарю с каждым днем становились все более доверительными. Вскоре уполномоченный губземотдела, старавшийся не пропустить ни одного богослужения в монастырском храме, был приглашен в келью матери игуменьи для участия в послеобеденном чаепитии, сопровождавшемся душеспасительными беседами о божественном предназначении человека.

Игуменья, проникнувшаяся глубочайшим уважением к человеку, пользующемуся безграничным доверием самого преосвященного владыки, чистосердечно призналась ему в том, что ее порою просто пугает настойчивость Владимирского, с которой тот пытается заглянуть в самые сокровенные тайники ее души.

«Уж не догадывается ли этот ловелас о том, что в монастыре хранятся золото и драгоценности? Не проболтается ли об этом кто-то из ближайшего окружения екатеринбургского архиерея?» — промелькнула мысль в голове бывшего епархиального секретаря, решившего в в это мгновение уделить особое внимание тому, пока еще почти неизвестному для него, видимо не рядовому, участнику контрреволюционного подполья.

Через несколько дней после того чаепития в келье матери игуменьи в монастырь приехал Владимирский. От его обычной респектабельности, холодной сдержанности и изысканных манер не осталось и следа. Чувствовалось по всему, что Конрад Евгеньевич решил на этот раз сыграть ва-банк, но его напористость неожиданно встретила подчеркнуто непритворное сопротивление Евдокии.

— Вы отвергаете меня и мою беззаветную любовь, Евдокия! — голосом, полным трагизма, начал он заранее подготовленную речь. — И это в пору величайших испытаний, когда жизнь истинных сынов России может оборваться, едва мы, офицеры, оплот нашей многострадальной отчизны, поднимемся против большевиков. О, наша месть комиссарам будет беспощадной! Мощной лавиной всех недовольных и богом призванных в христианское воинство возмездия мы обрушимся на Советы и раздавим их скоро. Скоро, скоро ударит набат, призывая к восстанию. Море крови прольется в этой священной войне с большевизмом.

Евдокия молча слушала его. В тот же вечер обо всем, что узнала от Владимирского, рассказала уполномоченному губземотдела, который ей нравился.

— Вы с ума сошли, сестра во Христе, Евдокия! — рассмеялся тот в ответ. — Какой бой? Кто будет драться? С кем?

— Офицеры готовятся к чему-то, они давно меж собой шушукаются об этом. Гонцов в Екатеринбург посылали. Из города к ним приезжал какой-то бывший генерал, который должен возглавить восстание против большевиков. Я об этом не первый раз слышу, передо мною они ни в чем не