Она сжала в ладони листок и резко отвернулась.

– Оля, – сказала Татьяна Дмитриевна, – перестань об этом думать. Ты от таких мыслей с ума сойдешь.

– Мне кажется, я и так с ума сойду. Если уже не сошла. Я ведь об этом уже месяц знаю точно. И месяц наблюдаю, как он об меня ноги вытирает.

– Вот этого я никогда не пойму, – поморщилась Татьяна Дмитриевна. – Для чего тебе понадобился целый месяц?

– Я не могла, мама, – тихо сказала Оля. – Не могла себе представить, что все это… на самом деле. Мне казалось, этого не может быть, это какой-то глупый сон, и скоро он кончится. И… И я не могла обрушить жизнь. Это непонятно я говорю, да?

– Это понятно.

Татьяна Дмитриевна притянула к себе Олину голову и быстро поцеловала ее в висок.

«Может, заплачет», – с надеждой подумала она.

Но Оля не заплакала, конечно.

– Андрей – это не единственное, на чем держится жизнь, – сказала Татьяна Дмитриевна.

– Конечно, Нинка, да. Но какой она ни есть глупый ребенок, как во мне ни нуждается, а жизнь у нее все-таки своя. А у нас с ним общая жизнь… была. А теперь этой жизни нет и… Ничего нет.

– Оля, Оля! – воскликнула Татьяна Дмитриевна. – Что значит – ничего нет?

– А что у меня есть? – усмехнулась та. – Работа? Она мне интересна, конечно, и потерять ее я не хотела бы. Но это не то, на чем держится жизнь. Для Андрея, может быть, она и держится на работе. Хотя теперь я уже и не знаю… Но для меня – нет.

– И для него – нет, – заметила Татьяна Дмитриевна. – Он неталантлив.

– Андрей – неталантлив? – Оля удивилась так, что даже о своем отчаянии, кажется, на мгновенье забыла. И глаза у нее открылись широко и наконец сверкнули драгоценным, только ей присущим блеском. – Да ты что, мама! Его же студенты обожают, и докторскую он блестяще защитил!

– Студенты обожают, потому что умеет пыль в глаза пустить, – отрезала Татьяна Дмитриевна. – И его блестящая докторская – тоже пыль, ну, плюс еще трудолюбие. Которое, конечно, может быть частью таланта, но может и не быть.

– Нет, ты все-таки к нему несправедлива, – покачала головой Ольга. – Я никогда не считала, что он бездарен.

– Просто ты не видела по-настоящему талантливых мужчин, – улыбнулась Татьяна Дмитриевна. – Не способных, не оригинальных, а вот именно талантливых. Это лучшее, что есть в мужчине, Оля. Это, может, единственное, что делает его мужчиной.

– Ну да!

– Да. Я имею в виду, конечно, не способности к музыке или к живописи. Это… это… – Она наконец подобрала нужные слова: – Это способность делать то, что, кроме него, никто делать не может. Хоть щи варить – неважно. Все варят щи, но так, как он, никто не может, и от того, что он варит щи, мир меняется – вот что такое в мужчине талант.

– Щи варить Андрей, конечно, не умеет. – По Олиному лицу скользнула улыбка.

– Не притворяйся, будто не понимаешь, – улыбнулась в ответ Татьяна Дмитриевна. – Прекрасно ты понимаешь, о чем я говорю. И вот этого, таланта, в Андрее никогда не было. Он может только усваивать созданное другими, может неплохо это систематизировать, он сообразителен, способен многое объяснить. Но не более того.

– Но ты никогда мне этого не говорила… – растерянно сказала Оля.

– А зачем мне было тебе это говорить? – пожала плечами Татьяна Дмитриевна. – Да, я всегда думала, что ты могла бы быть хорошей женой для более незаурядного человека. Но ты была счастлива, Андрей относился к тебе бережно, и я считала, что это очень даже немало. Да и Нинка ведь…

– Он ни слова не сказал про Нинку, когда уходил, – вдруг вспомнила Оля. – Как будто нет ее.

– Может, я должна была тебя предупредить, когда заметила, что у него началось это половое сумасшествие… Не знаю! Я просто не понимала, что для тебя лучше: знать об этом или не знать. У меня же совсем нет опыта жизни с мужчиной, Оля, – словно извиняясь, сказала Татьяна Дмитриевна. – Я не считала, что вправе учить тебя, как тебе жить с мужем. Моя собственная жизнь в этом смысле сложилась бездарно.

– Ну что ты, ма! Ты же Нелю вырастила, меня вырастила! И из Ваньки толку бы не вышло, если бы ты им не занималась, Неля сама говорит.

– Я не выращивание детей имею в виду, ты же понимаешь.

– А что?

– Что у меня как-то… Неправильно был наведен фокус чувств, вот что. Во всяком случае, в юности. Все самое главное, что давала мне жизнь, я видела только краем глаза. Сердечного глаза, извини уж за красивость. Да к чему далеко ходить – я, например, совершенно не понимала, что такое мой отец. Поглощена была своей жизнью, она мне казалась ужасно важной, и его жизнь прошла для меня вскользь. А когда я хоть что-то про него поняла, то было уже поздно. Как, собственно, всегда и бывает. Все, Оля, хватит. – Татьяна Дмитриевна поднялась с лавочки. – Хватит слезы лить.

– Да я и не лью, – невесело улыбнулась Оля.

– И очень жаль. Пойдем, подержишь Агнессу, я ей укол поставлю. Такая мимозная оказалась кошка, для ее помойного происхождения просто удивительно. Сейчас у нее обострение хламидиоза. От стресса, можешь себе вообразить? Собака ее на дерево загнала – и пожалуйста, сразу обострение.

– Хламидиоз? – встревожилась Оля. – Ты бы поосторожнее, мама. Он же людям передается.

– Людям он от кошек не передается.

– Откуда ты знаешь?

– Ветеринар сказал. Я ее ветеринару показывала в Денежкине.

– Ну какой в Денежкине может быть ветеринар! Он же только в коровах разбирается.

– Прекрасный в Денежкине ветеринар. Насчет коров не знаю, а в Агнессе он разобрался сразу. Пойдем, пойдем.

Кошка не выказала радости от укола, возня с ней на некоторое время заняла Олю, она же все привыкла делать с полной отдачей, и к разговору об Андрее они больше не возвращались. Когда Оля ложилась спать, Татьяне Дмитриевне даже показалось, что дочь почти спокойна.

Она сидела на веранде – ночи уже были по-летнему теплы – и думала почему-то не о том, что происходило в Олиной жизни сейчас, а о том, что происходило много лет назад с ней самою. Это было странно, потому что Татьяна Дмитриевна считала Олину нынешнюю историю вовсе не ерундой, а серьезной драмой. Но собственное прошлое, которое она сама же и вызвала, сказав, что видела жизнь лишь краем сердечного взгляда, хлынуло в ее память так сильно, так властно, что не оставило места для настоящего.

– И что же вы сделали?

– Попросил, чтобы принесли икону. У бабы Мани, уборщицы, есть. А что я должен был делать?

– Мне кажется, вы должны были этому воспротивиться.

– Знаете что, Ирина Леонидовна, вот когда вы научитесь оперировать гнойные раны так, как Войно-Ясенецкий, то вы и будете командовать, держать в операционной икону или нет. И я вас тогда буду слушаться. А пока, уж извините, я буду слушаться архиепископа Луку.