— Главное, помалкивай, — повторял он Боре, — отвечай доброжелательно и односложно, но с достоинством. И придерживай свой поганый язык… Это вообще-то наш филиал, хотя почему-то они предпочитают называть себя американской фирмой.

— Я тебя умоляю, — рассеянно заметил на это Боря, — если они этот ебаный восточный эмират называют западным и демократическим государством…

Они уже спустились по серпантину Иерусалимского коридора и мчались распахнутой во всю ширь, ослепительной долиной Аялона. По обеим сторонам дороги на желтых скошенных полях рядками были расставлены аккуратные кубики сена, и вдали урчала крошечная сенокосилка.

Юрик опустил боковое стекло и глубоко вдохнул душистый сенной ветер.

— Боже мой! — проговорил он. — Как я люблю Аялон! Несколько дней назад здесь еще и не начинали косить. Быстро они управились. Молодцы кибуцы! Хотя, говорят, что они нерентабельны и съедают львиную долю налогов…

— Я готов платить налоги, — сказал никогда не плативший никаких налогов Боря, — чтобы хоть изредка видеть работающего еврея.

— Значит, ты запомнил, — повторил в десятый раз Юрик. — Ты улыбаешься и держишь за зубами свой паршивый антисемитский язык.

— Пытаюсь представить себе эту улыбочку! — пробормотал Боря.

Возле деревни хабадников они застряли в пробке. Здесь всегда по утрам бывали дорожные пробки. Боря достал сигареты и закурил. Юрик покосился на него, но промолчал. После истории с наркотиками он разрешал ему выкуривать не больше полупачки в день.

— Вон домишко нашего папы римского, — кивнул Боря в ту сторону, где среди деревьев и домиков Кфар-Хабада возвышался краснокирпичный замок Любавического ребе, точная копия его бруклинского дома.

— Заткнись, сволочь! — раздельно проговорил Ури Бар-Ханина. — У меня сегодня тяжелый рабочий день.

— Ну извини, мамуля, извини. Я все никак не могу привыкнуть к твоему еврейскому происхождению.

Он помолчал минуту и вдруг спросил с почти искренней интонацией:

— Юрик, а помнишь, как мы в садике пели «В лесу родилась елочка!» и звали: «Снегурочка, явись!»… А воспиталка Марина кричала: «Детки, не шумите, соблюдайте порядок! Если будет такой бардак, Снегурочка не явится!» А еще она говорила: «Нашим детям подарки приносит Дед Мороз, а американским — Ку-Клукс-Клаус…»

— Господи, как ты мне надоел! — сказал Ури Бар-Ханина. — Ты все врешь, все по-прежнему… Слава Богу, что на меня это давно не действует.

— Да ты просто забыл, я клянусь тебе! Юрик! А Дед Мороз был ее ебарь, Маринкин. Она же ему давала прямо в детском саду, в мертвый час! Ты что, не помнишь? Боже, ты ничего не помнишь, кроме своих молитв!

— Боря, я же тебя просил…

— Ну, подожди, подожди, ты что — не помнишь, что он был Дедом Морозом? А когда утренник кончился и он уже переоделся и вышел на крыльцо, они прощались, они как-то надрывно поцеловались, и она вслед перекрестила его. Я видел из окна… Он шел в глубоком снегу. И сверху падал такой лохматый снег, какого больше я никогда, никогда в этой… не увижу.

— Ты все это придумал минуту назад, — сказал Юрик, и они наконец поехали.

— Я все это помнил всю жизнь, — медленно проговорил Боря, глядя перед собой. — Я никогда ничего не забываю. Я, например, помню, как крепко ты всегда держал меня за руку, когда мы танцевали в кружок. Ты тогда держал меня за руку даже крепче, чем сейчас — за шкирку.

— Господи! — с отчаянием и тоже глядя перед собой, простонал Юрик. — За что?!

Когда они уже въезжали в Тель-Авив по мосту «Ла Гардиа», Боря спросил:

— Слушай, а почему, собственно, Он выбрал их на роль избранного народа?

— Кого — их? — раздраженно уточнил Юрик.

— Ну нас. Ведь есть более достойные претенденты — шведы например. Народ спокойный, основательный.

— Тогда никаких шведов не было, — возразил Юрик, как обычно заглатывая наживку.

— Ну… тогда китайцев. А что, смотри: этот народ даже больше подходит по условиям игры, его не нужно увеличивать, его и так — как песку морского… — Он оживился. — А что, правда — именно китайцы. Народ огромный — раз, трудолюбивый — два…

— А — три? — спросил Юрик.

— А Конфуций! — возмущенно вставил Боря.

— Боря! — твердо проговорил Юрик. — Я очень волнуюсь. Сегодня решается твое будущее. Через пять минут мы будем на месте. Я прошу тебя сосредоточиться и выглядеть — ты можешь, когда захочешь, — человеком воспитанным, респектабельным и достойным.

— Знаешь, чего бы я хотел? — перебил его Боря Каган. — Принадлежать какому-нибудь небольшому и не слишком торчащему европейскому народу. Каким-нибудь бельгийцам или шотландцам…

— Или датчанам, — насмешливо подсказал Юрик.

Боря вдруг оживился:

— Да-да! Именно Дания, именно датчане! Симпатичный, никому не наступающий на мозоли народ! К тому же, ты знаешь, старик, что датчане в годы Катастрофы спасли всех своих евреев?! Рыбаки вывезли их ночью на лодках…

Сказал и — осекся… Он ощутил вдруг с безысходной ясностью, что и умерев и родившись вновь, даже при других обстоятельствах и в новой шкуре, он до Страшного Суда обречен чувствовать этот мир, судить о нем и совершать поступки, ведомый импульсами и предпочтениями своей древней еврейской души…

28

…По утрам она работала над романом. Уже позади осталась начальная стадия работы, когда, как муравей соломинку, несешь в тетрадь мелькнувшую мысль (пригодится, не пригодится?), живую деталь, обрывок смешного диалога, когда не знаешь еще, что пойдет в дело, когда посреди какого-то разговора вдруг замираешь, чувствуя, что эта вот, миновавшая вибрация воздуха, по неуловимой, неопределимой тональности, тоже не что иное, как строительный материал для будущей башни…

Уже были написаны несколько сцен, уже промяты кое-какие второстепенные линии сюжета, набросаны некоторые персонажи… Пора было появиться герою. Она уже знала, что это будет женщина, но пока не чувствовала, не понимала, не представляла ее… И поскольку в финале собиралась принести ее в Великую Жертву, то не торопилась. Ей было страшно: впервые в жизни она замыслила убийство…

Эта женщина будет во всем другой, и, конечно, она — в отличие от самого автора — должна любить все это маленькое, единственное для нее пространство, эту землю и населяющих ее людей, которых она считает своим народом, ведь истинная жертва — та, что за народ, за грехи его, за жизнь его, за землю… Другая жертва просто бессмысленна…

По утрам она ходила кругами по комнате, ходила и думала, и привыкала к мысли о грядущем жертвоприношении в финале романа. И не торопилась с выбором. О, это будет отборный агнец из Божьего стада, белейший, без единого черного волоска… Каким же способом он (нет, она, она! — довольно отрока Ицхака!) будет принесен в искупительную жертву?