на «Совонг», где в этом смысле работой они могли быть обеспечены на ближайшие амторианские сутки.

Я препоручил их новому капитану судна со своими поздравлениями. Но он мало как-то порадовался, что и не удивительно. Пленники тоже не были очень довольны таким поворотом событий. Многие из них просто упрашивали меня вернуть их на борт «Софала», дать работу по пиратству. Чуяли интересную жизнь или запах денег, перебивавший для них даже запах пропаренной крови. Но персонально мне уже хватало пиратов, для того чтобы управлять кораблем, защищать его и искать интересную жизнь. Кроме того, у меня имелись сведения, что каждый из них был частично или полностью недоволен нашим планом. Такие пираты никакой ценности не представляют. В этом деле, как ни в каком другом, приходится опираться только на абсолютную преданность и взаимное доверие человека как пирата.

Самым настойчивым в своих просьбах оказался Кой. Ой, как он хотел стать честным пиратом! Как обещал больше не подвергать сомнениям мою деятельность и меня лично! Был готов на колени встать! И встал. Умоляя позволить ему остаться на «Софале», просил не отдавать его товарищу Тору с его братиками, он им уже какой-то материальный вред нанес, сотню бюстов на кремний извел где-то в Нуболе (кремний ему, видите ли, был нужен), и там его объявили в розыск. Еще чуял, что за смерть курицы-капитана товарищи непременно распнут, о, они мастера, говорил, до изобретения казней! И сухую, и мокрую, и с отделением, и частично, и полностью… изгаляются в этом искусстве, сочиняют всё, как лишать жизни свободного человека. Обещал любить меня до доски гробовой, как любят родителей. Сулил мне такую преданность брата, какой еще свет не видывал.

Но мне уже хватило неприятностей с ним, и я высказал это волчонку в лицо, надеясь, что он встанет с колен, уйдет и впоследствии докажет работой, что я оказался не прав. Но случилось иное. Когда он увидел, что его мольбы меня не трогают, то разразился проклятиями, клянясь всеми своими предками, что отомстит мне, даже если для этого потребуется тысяча лет. Сам сдаст товарищу Тору, все вспомнит, все мои действия в пиратах… То есть как-то очень быстро и органично забыл про свою неземную сыновью любовь и вечную преданность брата, облегчив мою душу, — я уж было решил, что караю просто ошибившегося в выборе пути человека, и почти согласился принять его без права выхода из трюма первые две недели.

Когда мы вернулись на «Софал», я приказал снять абордажные крючья и осведомился о потерях. У нас было четверо убитых и двадцать один раненый. В команде «Совонга» потери были намного больше, но и корабль был больше тоже. К вечеру корабли разошлись. «Совонг» продолжал свой путь к Торе, а «Софал» повернул обратно в Вепайю.

Весь день я с офицерами занимался в основном организацией работ и разводил надлежащие службы по надлежащим местам. В этом деле неоценимую помощь оказали Кирон и Гамфор. Наконец к вечеру у меня появилась возможность выяснить, как устроились спасенные вепайянские узники и что там на личном фронте у моего друга. Камлот сообщил мне, что никто из них в плену не пострадал. И глаза сделал преданные. Тэк-с, явно что-то у них не заладилось с барышней. Неужели приболела? Я спросил. Он ответил, смущаясь:

— Этим разбойничьим экспедициям приказано доставлять в Тору женщин в хорошем состоянии. Понятно зачем. У них же в Торе рождаются только дегенераты. И потом, видимо, там подоконники скользкие: если здоровые, то обязательно падают темечком вниз. Наши женщины могут поправить положение, именно поэтому велено было не наносить им никакого ущерба. Не волнуйся, Дуаре здорова. Женщины предназначены для более важных персон, чем морские офицеры. Это им служит защитой. Хотя Дуаре мне сейчас сказала, что, даже невзирая на это, капитан пытался добиться ее расположения. И капитан, и еще какой-то гнилой человек с красными губами. Если бы я узнал об этом, пока был на борту «Совонга», убил бы их за эту наглость, — в голосе Камлота звучало огорчение, и он был ужасно, ужасно взволнован. Ай, да чего там, как я его понимал! — Особенно капитана!

— Ладно тебе, — сказал я ему. — Считай, Дуаре уже отомщена.

— Что ты имеешь в виду? Капитан, ты же сам сказал, получил сердечный приступ!

— Ну да, приступ, — фыркнул я, продемонстрировав свои незначительные, но настоящие раны по правому борту. — Видел бы ты последствия «приступа» в его каюте. Крови по щиколотку. Не мог же я заявить этим матросам, что он меня измордовал фехтованием и я его убил? Ты вообще соображаешь, что бы там началось?

Камлот хлопнул меня по плечу, и глаза его повеселели.

— Ты еще раз заслужил вечную признательность Вепайи, — воскликнул он. — Жаль, что мне не посчастливилось убить эту тварь и смыть его кровью оскорбление Вепайе.

— Довелось бы тебе побывать в его каюте, искупался бы…

— Все равно, я рад, что это был ты, Карсон, а не кто-то другой.

Я решил, что он чересчур близко к сердцу воспринимает все это, придавая слишком большое значение поступкам капитана «Совонга», — с его подружкой ведь ничего не произошло. Хотя кое-что осознавал на своем примере. Любовь порой оказывает необычное воздействие на умственные способности мужчины. И оскорбление, нанесенное твоей любимой девушке, может восприниматься как национальное бедствие.

— Теперь уже все позади, — сказал я. — Твоя возлюбленная возвратилась к тебе целой и невредимой.

Камлот дико взглянул на меня. Просто как на святейший идол, вместо положенного красного места почему-то оказавшийся на чердаке, за старыми лыжами и банками с огурцами.

— Чья возлюбленная? — воскликнул он. — Моя? Во имя джонгов всех времен! Ты о ком говоришь? Обалдел совсем от потери крови?

— Я сказал что-то не то?

— Ты вообще бог знает что сказал! И о ком! О Дуаре!

— Да кто она такая, эта Дуаре? Что вы с ней носитесь? Я слышал, ваша принцесса… Но у вас, прости меня, их столько, сколько у нас фонарных столбов!

— Идиот! — заорал он на меня, сделавшись белым, как смертное покрывало. — Ты и вправду не знаешь, кто такая Дуаре?

— Думал, знаю. До сих пор полагал, что она — твоя подружка, — невинно признался я. — А что думать сейчас — даже не представляю. Кто же она тогда? Национальная святыня? Ты же любишь ее! Это видно по глазам… И по кулакам… Вон, чуть руку мне не сломал. Отпусти, сказал, руку. Я же хоть немножко, но раненый.

— Я, конечно, люблю ее, — ответил он, делая такие глаза, что им бы позавидовали герои шекспировских трагедий. — Люблю,