— Разрешите кое-что вам показать? — спрашивает Клейн.

Он ставит на видео кассету, включает телевизор.

— Роза, — слышится женский голос, — Вы разрешите записать наш разговор на видео с тем, чтобы вы и/или ваша семья могла позже посмотреть эту запись?

— Разрешаю, — отвечает Роза.

Она сидит на больничной кровати, такая маленькая, седая, из ее вены торчит капельница.

— А теперь, Роза, скажите, как вы себя чувствуете, оцените свое состояние по десятибалльной системе, единица означает — очень плохо, десять — очень хорошо.

— Хуже некуда, вот как я себя чувствую, — говорит Роза.

— Но как вы оцениваете свое самочувствие по десятибалльной системе?

— Единица — это очень хорошо?

— Единица — это очень плохо, десять — очень хорошо.

— Десять — очень хорошо?

— Верно.

— А очень плохо — это сколько?

— Единица. Роза?

— Единица, единица.

Сара не может сдержать улыбки, Эд, напротив, взрывается:

— Прошу, прошу немедленно выключить это!

— Почему? — спрашивает Клейн.

— Потому что нам надо поговорить.

— Эд, я все понимаю, но мне кажется, эта запись имеет непосредственное отношение к нашему разговору.

— Возможно, и так. Тем не менее я не намерен смотреть, как мою мать подвергают допросу, вы меня поняли? Это ужасно.

— Лекарственная зависимость тоже ужасна. К тому же освободиться от нее крайне сложно, и нам, я полагаю, следует всерьез задуматься об этом — не сейчас, а позже, сейчас вы слишком расстроены. И еще, я думаю, нам следовало бы записаться на семейную консультацию, это очень поможет Розе, да и вам.

— Бог ты мой, — взвивается Эд.

— Вы, я вижу, раздражены, — увещевает его Клейн.

— Еще как.

— Нет, нет, речь не обо мне, я не то имел в виду. У вас конфликт с матерью. И дело тут совсем не во мне.

— Именно в вас, — не сдается Эд. — В вас и в вашем неверном диагнозе, в вашей неспособности наладить прием лекарств пожилой пациенткой, не говоря уж о том, что вы навязали ей решительно неподходящую программу лечения.

— Это… это серьезное обвинение, — говорит Клейн. — Повторяю: она выбрала эту программу самостоятельно. На всех бумагах стоит ее подпись.

— Можете отдать все бумаги мне, отныне лечить ее будете не вы, — отрезает Эд.

— Буду рад передать вам ее бумаги, как только вы уладите все вопросы с ее счетом. Знаю, вы обеспокоены, понимаю, вы расстроены, но, уверяю вас, я лечил Розу как можно лучше, в меру моего понимания, и при этом, не скупясь, тратил на нее свое время. И, прошу заметить, я не включу в счет наше сегодняшнее собеседовние.

На этих словах Эд встает, разворачивается, вылетает из кабинета, проносится через приемную и выскакивает в дверь.

Сара устремляется за ним, но у стола регистраторши Клейна задерживается:

— Вы принимаете «Визу»? — спрашивает она.

После чего Эд и Сара три дня разбирают и упаковывают Розину квартиру в Венисе. Они звонят в «Гудвилл»[156], в несколько еврейских агентств — пытаются отдать посудомойку, сушилку и кое-что из громоздкой мебели.

— Весьма знаменательно, знаешь ли, — говорит Эд. — Теперь, чтобы отдать свои вещи, приходится платить.

— А как же иначе, — говорит Сара. — Им же нужно пригнать грузовик. Нужно разобрать вещи.

И перед ее глазами встают склады, где всё, что туда свозят, распределяют по разным кучам: В РЕМОНТ, В МЕТАЛЛОЛОМ, В СМИТСОНОВСКИЙ[157].

Сортировочная станция, нечто вроде оздоровительного центра в Санта-Розе? Теперь, когда Роза вернулась домой, она выглядит гораздо лучше. Конечно, она еще очень слабая, исхудавшая, но она посвежела, глаза у нее блестят. В квартире дым коромыслом. Она едет домой со своим дорогим сыном и невесткой, ей больше не будет одиноко. Рабочие упаковывают ее фарфор, хрустальные ликерные рюмочки, она отдает распоряжения. Ее умчат на новое место, она начнет новую главу, а уж что она любит — так это начинать заново. Но на Эда и Сару страшно смотреть. Расхристанные, измочаленные: надо думать — столько паковать, заполнять бумаг, мотаться туда-сюда. Каждый вечер они тащатся в мотель «Морской ветерок», там падают на кровать, у них болят все мышцы. Окна в мотеле забраны решетками, в ванной белые полотенца такие крохотные, точно их назначение никак не утилитарное, а чисто символическое. Мотель этот они выбрали, потому что он недалеко от Розиной квартиры, однако у него обнаружилось еще одно преимущество. Заплатишь пятьдесят центов — и кровать вибрирует, а боль в натруженных спинах отступает. День кончился, они пытаются расслабиться, лежат навзничь, скармливают счетчику четвертаки, смотрят Си-Спэн[158].

На третий их вечер здесь они лежат на вибрирующей кровати навзничь, смотрят «Премьер-министр отвечает на вопросы»[159], и Эд говорит по телефону с братом Генри:

— Разумеется, секретер мы отдадим, — говорит Эд. — Крупная мебель пойдет Хадассе. Так распорядилась мама. Что? Что? — Он поворачивается к Саре. — Он говорит, что хочет этот секретер.

— Так пусть переправит его в Англию, — отвечает Сара.

— Замечательный секретер? Ну ладно. Я бы сказал недурной, но замечательный — вот уж нет. Хочешь переправить его в Англию, ради Бога… Что — ты что, спятил? Куда, интересно, мы его поместим в O.K.? — он следит за реакцией Сары.

— Раз секретер ему так нужен, может переправить его в Англию, — говорит Сара.

— Что? Не слышу, — перекрывая ее голос, кричит в трубку Эд. И снова поворачивается к Саре. — Генри говорит: как только мама окажется в Вашингтоне, она его хватится. Возможно, сейчас она и хочет его отдать, но потом его хватится. Как и ламп с абажурами из шелковой чесучи.

— Не исключено, что он прав, — говорит Сара. — Позже она их хватится.