Осмелев в борьбе, парижские магистры выдвинули доктрины, оправдывающие их бунт против папской монархии. Главное — вопреки двум упрямым папам восстановить единение. Университет, доселе верная опора абсолютизма Святого престола (чем тот активно и пользовался), теперь отказывал папе в действенном духовном влиянии на национальные церкви и призывал, совсем как Англия при Эдуарде III, к восстановлению галликанских «свобод». Он пошел и дальше, выковывая в борьбе опасную теорию «соборности». Чтобы добиться от верующих единодушия в отношении к тем, кто домогается тиары, надо признать за этими верующими, созванными на собор, право смещать пап, то есть судить их и управлять церковью вместо них. Такие идеи, имеющие столь большую будущность, били ключом только в Париже. Ни одному из других крупных научных центров Европы — ни Оксфорду, ни Праге, ни Болонье — подобная смелость еще неведома. Упорно проводя в жизнь идеи парижских магистров, правительство Валуа брало в свои руки руководство церковью. Конечно, чтобы эти идеи окончательно восторжествовали, потребуется еще много времени. Еще будут прискорбные отречения от прежних взглядов, возврат к повиновению в 1403 г., потом ориентация на «путь совещания» между понтификами-соперниками, которые станут играть в прятки, чтобы не встречаться, и наконец, новый отказ от повиновения в 1408 г. Когда, наконец, кардиналы обоих лагерей, которым опротивеет такая недобросовестность, соберутся в 1409 г. в Пизе, чтобы отречься от своих понтификов, созвать собор и назначить нового папу, — для Парижского университета, как и для двора Валуа, это будет триумфом политики, за которую они неуклонно ратовали пятнадцать лет.

Таким образом, что бы ни происходило, на рубеже 1400-х гг. преобладание Франции в Европе становится явным, и она сияет прежним блеском. Через полвека после поражений при Креси и Кале истерзанная Франция вновь заняла былое место на христианском Западе. Она здесь пользуется престижем, какого не имела со времен Людовика Святого и лишить которого ее смогут лишь новые поражения, которых пока никто не в состоянии предвидеть.

Перемирием в Лелингене и встречей королей в Кале завершился первый этап Столетней войны. Прерываемый долгими, плохо соблюдавшимися перемириями и даже одним очень непрочным миром, этот конфликт со всей своей свитой бедствий, скорбей и опустошений уже затянулся на шестьдесят лет по единственной причине — Валуа и Плантагенеты так и не смогли прийти к единому мнению относительно Аквитании. Таким образом, эта война по своим причинам, течению, целям оставалась по сути феодальной. Пусть Эдуард III, по рождению, воспитанию и вкусам французский принц, мечтал надеть корону Франции, став правителем обоих королевств, — к своему осуществлению эта мечта не была близка никогда, даже после самых блестящих его побед. А если бы он и добился успеха, то, вероятно, по завещанию разделил бы эти королевства, отдав Францию одному из младших сыновей. После этого обе страны продолжали бы существовать раздельно под властью родственных династий, как это уже было при Людовике Святом и Генрихе III — свояках или при Филиппе Красивом и Эдуарде II, второй из которых был зятем первого. Но в реальности завоеватель не загадывал так далеко. Опираясь на Аквитанию, где гасконский партикуляризм традиционно оставался враждебным французскому королю, он добивался восстановления бывшей империи Плантагенетов, расширив ее до Луары, а то и до нормандских берегов. Но, чтобы избежать повторения прежних ошибок, чтобы окончательно устранить угрозу грабительской конфискации, он требовал, чтобы его континентальные владения оставались полностью суверенными и не предполагали с его стороны никаких вассальных обязанностей.

В этом смысле можно сказать, что он добился и раздробления Французского королевства. Но завоевания Плантагенета — это еще не завоевания Англии. Кроме появления нескольких высоких сановников из-за Ла-Манша, кстати, не слишком почитаемых населением, в жизни провинций, вышедших из ленной зависимости от Валуа, ничего не изменилось: они остались французскими по языку и по форме управления и сохранили собственные институты. Исключение составлял только Кале. Там по военным и экономическим соображениям был применен более суровый подход. Занятый сильным английским гарнизоном, этот город, став эмпорием шерсти, был и заселен английскими горожанами. Должность «мэра этапа» обычно исполнял богатый лондонский купец. Во всех остальных местах Плантагенеты правили как французские принцы, при помощи французских чиновников, следуя местным традициям и не ущемляя их.

Но при всем том следует ли полагать, что обе страны оставались равнодушны к беспощадной борьбе, которую вели их соперничавшие династии? В души народов, до которых прежде никому не было дела, война заронила зерна ненависти, которые дадут обильные всходы в будущем. Любопытно, что эти зерна можно обнаружить даже в Англии, на территории которой военных действий никогда не велось. Королевские воззвания, в течение полувека непрестанно обличавшие коварство французов, возлагавшие на них ответственность за все ссоры, утверждавшие право Плантагенетов на возвращение своего континентального «наследия», в конечном счете создали у всех классов общества своеобразный менталитет. Бароны и рыцари, которых в XIII в. совершенно не интересовали континентальные домены династии и именно безразличие которых в конечном счете было причиной неудач Иоанна Безземельного и Генриха III[99], теперь пристрастились к набегам, приносившим богатую добычу и выкупы; они требовали войны, потому что война стала для них доходной операцией. Пока представители высших классов по языку и воспитанию оставались французами, заморские экспедиции их не интересовали. Теперь, когда они все больше англизировались, они всем своим авторитетом поддерживали французскую политику своего короля: своеобразное противоречие, позволяющее предсказать, что власть английского суверена над завоеванными землями еще проблематична и не будет длительной. Для народа война означала рекрутские наборы, реквизицию кораблей, тяжелые подати. Вину за эти непопулярные меры возлагали на французов, хотя толком их не знали. Свидетельства монастырских хронистов на этот счет неопровержимы. У духовенства франкофобия обострилась после появления папских налогов, введенных авиньонскими французскими папами. Наконец, на французов-врагов распространялась та же ненависть, какой в Англии ненавидели всех иностранцев: ганзейских купцов, итальянских банкиров, фламандских торгашей и которая порой проявлялась в неслыханных насилиях, как во время крестьянского восстания 1381 г. Франция еще лучше, чем Англия, узнала противника, который в течение двух поколений топтал ее землю, и еще больше его возненавидела. До 1340 г. ненависть между народами проявлялась разве что в распрях между нормандскими и английскими, ларошельскими и байоннскими моряками. Теперь же ненависть поселилась в сердцах жителей всех провинций, страдавших от грабежей рутьеров во время мира, перемирий и войны. Это состояние национального духа тем более упрочилось, что соединило два чувства, пустивших равно глубокие корни в душах, но часто противоречивших одно другому: верность монарху и местный партикуляризм. Поскольку англичанином называли любого, кто воевал с французами и грабил страну, откуда бы родом он ни был, то дело защиты от врага объединило на местах все население. В самые трагические моменты, когда знать, побежденная на полях сражений и поредевшая от войны, проявляла неспособность возглавить сопротивление, инициативу приходилось брать на себя городской буржуазии и деревенскому крестьянству.