Отличительные преимущества суннитской «партии анархии» (как и прочих партий этого направления) состоят в том, что она: а) не подотчетна никаким официальным правительственным структурам и публичным религиозным иерархиям, б) легко проникает в оппозиционные «горизонтальные структуры» в множестве стран, в) не ограничивает себя никакими правилами игры как в выборе средств, так и в подборе радикальных кадров. Все, кто находил в YouTube обращения Доку Умарова, могли заметить, какой язык он преимущественно использует — не татарский, не арабский, а, естественно, русский, поскольку это язык межнационального общения в бывшем СССР. Такой же подход использует крымско-татарский центр «Хизба». Все, кто по службе или в силу журналистского интереса сопоставлял террористические вылазки имарата на протяжении последних лет, не могли не заметить, что исполнителями все чаще оказываются славяне, перешедшие в ислам. Такой подход, с точки зрения оргоружия, особо эффективен, поскольку и российские, и западные правоохранительные ведомства выработали условный рефлекс на кавказскую внешность, в то время как славяне не являются первоочередным предметом подозрений.

Таким образом, первый урок, который следовало бы извлечь хотя бы из последних масштабных терактов, равно как из последних событий на Украине, в Молдавии, Грузии и даже в Казахстане, состоит в том, что ставка на русский язык как на средство приобщения к цивилизации ошибочна и ущербна. Одной из самых свежих доказательств того факта, что такой подход относится к разряду «простота хуже воровства», было обращение спикера литовского Сейма к Майдану на русском языке. К великому сожалению, «великий и могучий» — не только язык Пушкина и Достоевского, но и язык современных суррогатных революций и вялотекущих — в том числе суннитских по эксплуатируемому религиозному средству — региональных войн. Что из этого следует? Всего-навсего вывод о том, что самый опасный для государства общественный элемент — это в том или ином смысле оборотни; что если человек, в силу тех или иных обстоятельств противопоставленный власти, подкрепил эту оппозиционность переходом в другую веру, то он относится к особой категории цивилизационных предателей. И это лишь одна из разновидностей распространенного феномена. Человек, подающий иск на свою страну в ЕСПЧ, — тоже цивилизационный предатель. Увы, депутат, группа депутатов и даже фракция, проталкивающая законодательное «европейничанье», тоже совершает акт цивилизационного предательства. Я не говорю о том, что все эти разные случаи заслуживают однотипной кары. Они для начала нуждаются по крайней мере в однозначной квалификации.

Второй урок, которому мы учимся на крови сограждан, состоит в том, что террористические удары, в отличие от боевых ударов в регулярной войне, наносятся не обязательно прямо по мишени. Самыми чувствительными ударами по России со стороны «партии анархии» в первую чеченскую войну наносились по кубанскому Буденновску, после второй чеченской войны — по североосетинскому Беслану, а сейчас — по городу Волгограду. Все три города-мишени — ключевые транзитные узлы; все они имеют особое военно-стратегическое значение; все три региона на момент совершения терактов были слабыми местами с внутриполитической точки зрения. Последний аспект особенно касается Волгограда: с одной стороны, это город-символ, и его символическое значение эксплуатировалось при учреждении Общероссийского народного фронта; с другой стороны, в этом городе имеет место элитный конфликт, по напряженности не уступающий украинскому. Примечательно, что «на подступах» к Волгограду имели место волнения в городе Пугачев со своей весьма специфической индивидуальной историей. Что из этого следует? Всего-навсего вычисление других возможных уязвимых точек. Чем символичнее близкий к Северному Кавказу населенный пункт и чем больше внутренняя обстановка в нем отягощена клановой рознью, тем более вероятно его избрание в качестве мишени.

Третий урок состоит в том, что международное массовое спортивное зрелище в текущей геополитической конъюнктуре — ловушка для страны, его организующей. И первый напрашивающийся вывод на будущее очень прост: при всем уважении к спорту, нельзя полагаться на Олимпиаду и подобные действа как на драйвер развития. Это суррогатный драйвер: ему придают особое значение тогда, когда в данной системе экономического управления другие драйверы не действуют.

Но этого мало. Бессмысленно вводить особые налоговые условия для регионов, объективно нуждающихся в догоняющем развитии, если мы понимаем развитие в постиндустриальной парадигме — то есть, например, рассматриваем развитие Дальнего Востока исходя из прогноза его депопуляции (по П. Г. Щедровицкому), а не из приоритета создания рабочих мест в физической экономике (по Ю. Л. Трутневу).

Но этого мало. Бессмысленно сетовать на низкую производительность труда, если рабочая сила используется неэффективно (что признает замминистра экономики), а доля людей, работающих по призванию, не превышает трети работоспособного населения (что фиксируют мэйнстримные социологи).

Олимпиады приходят и уходят, а страна остается. Вопрос о том, как будут использованы построенные олимпийские объекты, как мне представляется, — более существенный показатель выбора государственной стратегии, чем успех или неуспех самой Олимпиады и число российских наград (хотя число этих наград несомненно влияет на уровень социального оптимизма, и потому дай Бог этому числу быть рекордным). Сочинские стадионы могут быть превращены в казино или в объекты реальной экономики. Это две разных перспективы, характеризующие два разных образа будущего не только для Сочи и не только для Северного Кавказа, но и для всей России и ее роли и места в мире.

Речь идет о стратегическом долгосрочном выборе — колониального или суверенного статуса, подчиненного или субъектного целеполагания, ущербного или полюсообразующего будущего России, капитуляции или прорыва, бесчестья или чести. Речь идет о том, что если мы хотим полноценного развития, не сталкивающего властные группы и народы между собой и не подставляющего государство под удар, система экономического управления должна быть изменена, сверху и авторитарно. Если уж ясно, что нынешняя модель роста исчерпала себя, значит, нужна другая модель роста. Такая, которая не делит страну на элитные центры услуг и загибающиеся моногорода. Такая, которая вдохновляет людей на освоение пространств и создание своими руками нового качества, новой стоимости. Такая, в которой изобретения средств развития, не приравниваются к изобретениям средств релакса; в которой средства оглупления и уродливого воспитания не причисляются к экономике, а выводятся за ее скобки; в которой государство своими распределительными рычагами проводит барьер между тружениками жизненно важных, необходимых, вспомогательных и сугубо паразитических профессий.

Я не стал бы в очередной раз поднимать вопрос о системной деколонизационной трансформации, если бы считал, что у действующей власти нет для этого возможностей. То, что они есть, доказывается от противного: наши внешние недоброжелатели не стали бы с такой энергией, достойной лучшего применения, ставить нашей стране разнообразные палки в колеса, если бы не чувствовали за ней потенциала полной деколонизации и выхода на твердый, разумный и достойный суверенный курс. У Владимира Путина есть довольно редкое отличие от многих политиков современного мира: он употребляет в своей речи термины «добро» и «зло». И чем дальше, тем чаще: видимо, к этому располагает опыт. При этом, когда решительно, на весь мир, говорится «А», хочется слышать и «Б». В связи с этим нельзя не вспомнить об еще одном большом отличии нашего президента от американских и европейских коллег: он не уходит, он остается. И это значит, что ему придется брать ответственность за следующий этап нашей жизни, когда стратегический выбор станет более жестким, чем сегодня. Это не хорошо и не плохо — это факт, с которым, хоть и неохотно, но вынужден считаться мир. И отечественная интеллигенция в частности.