Пружинов откинул голову, закрыл глаза. Помолчал.

– Верно, – сказал он. – Но я знал твоего папу и твою маму. Ты, как твой папа, готов подохнуть за идею. Но это должна быть понятная идея. Ты не будешь подыхать за семя стебля, потому что не знаешь, что это такое. Ты скажешь Глебу, чтобы он отдал семя, и Глеб его отдаст. Потом тебя привезут ко мне, вместе с Глебом и семенем. Потом мы вытрем Глебу память и отправим домой. А ты полетишь со мной под Купол. Девочку твою не возьмем, извини. Девочка не нужна; новую найдешь. Мать можем взять… Но Варвара не полетит, откажется… Ты ей потом позвонишь, объяснишь. Вот такой у меня, бля, план. Что скажешь?

Денис затянул ремни.

– Хороший план, – ответил он. – Хороший, бля, план.

Они высадили его в квартале от места. В машине переодели в традиционный для весенней Москвы молодежный прикид: яловые сапоги с коротким голенищем, брезентовый бушлатик. И опять все пришлось впору, мало того, оказалось ветхое, истончившееся, давно не чищенное. Каждую мелочь продумали, отметил Денис; даже деньги дали мелкими мятыми купюрами.

Вошел в «Чайник», пожал руку Кеше. Таня сидела в углу, на обычном месте, за «их» столом, здесь собиралась только своя компания, старожилы, постоянные клиенты: Денис, Модест, еще несколько ребят, знавших друг друга с первого класса.

– Ой, какой суровый, – сказала Таня, улыбнувшись. – Может, поцелуешь?

– Может, поцелую, – ответил Денис, старательно глядя мимо.

Водки выпить, пронеслось в голове. Старший отряда, главный «бык» Пружинова, сказал, что выпить можно и нужно. Грамм сто; расслабиться.

Часы над барной стойкой показывали пятнадцать тридцать пять.

Огляделся. Пока шел к собственной родной башне, не смотрел по сторонам, избегал сравнений, – сравнивать два города было глупо и даже опасно. Но в «Чайнике» серо-коричневое, облупленное, смрадное придвинулось, обступило, полезло в глаза, в нос, в уши. «Чайник», разумеется, был убогим заведением. Убогой была сама его идея, не говоря уже о воплощении. Денис ужаснулся. Я ходил сюда три года подряд и провел тут немало прекрасных минут. Здесь я впервые выпил пива, здесь я впервые выпил водки, здесь я впервые схватил женщину за жопу, а чуть позже впервые подрался, из-за той же жопы той же женщины, и впервые получил в ухо не от пацана-ровесника, а от взрослого беспощадного мужика, и впервые узнал, что такое получить в ухо настоящим взрослым кулаком. И мне было хорошо. И пиво нравилось, и водка, и жопы женщин, и даже получать в ухо нравилось. Почему я не замечал этой грязи, кривизны, расшатанных лавок и столов, почему не обонял запахов прогорклого масла, и скверного табака, почему не слышал скрипа ржавых дверных петель? И эти опилки на полу, и стаканы мутного желтоватого стекла, и – главное! – эти лица, помеченные печатью нищеты, обветренные, обтесанные, нездоровые. Мокрые, дыбом стоящие волосы и кислая вонь насквозь пропотевших свитеров. И каждый садящийся за стол норовит положить рядом свой засаленный кепарик. Сидят, дымят, преют, млеют, дуют в блюдца, крутят кривые цыгарки кривыми пальцами. Кеша суетится меж столов с огромным медным чайником, бликует его лысина в свете лампочки, фартук пропитан черным жиром – хоть в котел кидай и бульон вари. Тухло, гадко, нездорово. После Новой Москвы мне нельзя сюда, я уже не способен, я не могу; я видел, как можно жить. И Таня, еще три дня назад казавшаяся шикарной девахой, теперь видится как неухоженная смазливая поблядушка, и на лбу у нее прыщик, грубо замаскированный слоем пудры, и губы обветрены, и волосы по-русалочьи распущены, словно не в пивную пришла, а в оперу, а этот кулончик на бледной груди вообще ниже всякой критики.

– Ты смотришь на меня, как на кучу дерьма, – сказала Таня.

– Извини.

Она усмехнулась, с вызовом.

– Ничего. Я понимаю. Конечно, меня не сравнить с бабами из-под Купола.

– Я не сравниваю.

– Врешь. Расскажи мне.

– Про что?

– Про баб из-под Купола.

– Сначала – ты. Про Голованова.

Таня опустила глаза.

Кеша принес графин и две стопки. Водка с горячим крепким чаем – местный фирменный напиток; и согревает, и бодрит, и вкус оригинальный.

– Капустки свежей?

– Спасибо, Кеша, – искренне произнес Денис. – Давай, неси.

– А при чем тут Голованов? – весело спросила Таня. – Ты что, ревнуешь?

Денис подумал и ответил:

– Не знаю.

Часы показали пятнадцать сорок восемь.

Быки повесили на Дениса жучок и сейчас слышали все, что говорилось в радиусе пяти метров от клиента, – беседовать на темы любви и ревности было глупо. Денис разлил по рюмкам водку, выпил и закашлялся. После коньяка из фляжки богатейшего и влиятельнейшего человека страны местная водка не шла в горло. Дерьмо, сивуха, а я пил ее четыре года, и ничего, хмелел.

– Ты позвал меня, чтобы поговорить про Голованова?

Денис покачал головой.

– Я сегодня увижу Глеба, – сказал он. – Что ему передать?

Таня мгновенно перестала улыбаться и процедила:

– Привет.

– И все?

– Все.

Денис помедлил и объявил:

– Все кончилось. Сегодня Глеб вернется. И все будет как раньше.

– Как раньше – уже не будет, – ответила Таня. – Никогда.

– Будет. Даже лучше будет. Поверь мне.

Денис вспомнил дегустацию семени и содрогнулся от отвращения.

Он бы сидел здесь вечность. В жирном дыму, на липком табурете. Лишь бы с нею. С ее кулончиком, с ее губами обветренными.

– У вас с Глебом, – может, и будет, – сказала она. – А я уезжаю. Под Купол.

Старший отряда оказался прав, водяра расслабила Дениса, и он засмеялся, откинув назад голову и коснувшись затылком холодной сырой стены.

– Голованов позвал?

– Да, – небрежно ответила Таня.

– Зачем он тебе?

– Голованов? Он мне не нужен. Он мудак полный. Но он сказал, что поможет.

– А ты ему натурой компенсируешь?

Таня хладнокровно кивнула:

– С девушками иногда такое случается.

– Подожди до вечера, – попросил Денис. – Увидишься с Глебом, поговоришь… Потом решишь насчет Купола.

– Я не хочу видеть Глеба. Я больше не хочу его видеть, никогда.

– А меня? – спросил Денис.

– И тебя, – сказала Таня. – Ты такой же, как Глеб. Ты отдал меня Глебу. Ты не поборолся за меня, ты уступил меня. В сторонку отошел.

«Быки будут в восторге, – подумал Денис. – Сидят сейчас, все трое, затаив дыхание, прислушиваются и подмигивают друг другу. А четвертый – андроид – не подмигивает, ему неинтересно».