— В Рае куча мелких лавочек, там выставляются всякие поделки. Для такой прекрасной работы нужен особый магазин, гораздо лучше.

Хамфри сказал, что Герант правильно думает. Он тоже горшечник? Герант ответил, что нет, он хотел бы работать в банке или что-нибудь в этом роде, такая жизнь ему по душе. Хамфри улыбнулся. Он только что помирился с братом Бэзилом, который, как оказалось, послушался его предостережений насчет банка Барнато и кафрских акций. Действительно, многие друзья Бэзила разорились или покончили с собой, а Бэзил теперь хотел выразить свою благодарность Хамфри и предложил полностью оплатить обучение Тома в частной школе. Хамфри посоветовал Геранту спросить совета у его брата, банкира. Он вызвался взять Геранта с собой и представить его Бэзилу, когда они оба окажутся в городе. Бэзил даст им совет, а может быть, и место найдет, со временем. Герант покраснел и поблагодарил.

Том сказал Джулиану, что следующим летом будет держать экзамены в Марло. Раньше по всему выходило, что ему туда не попасть, но теперь родители ищут репетиторов или подготовительный колледж. Сам Том вовсе не был уверен, что хочет этого. Джулиан посмотрел на Тома и подумал, что сроду не видал такого красивого мальчика. Том понравится в Марло. Но вряд ли Тому в Марло понравится. Джулиан думал, что сам запросто может влюбиться в Тома. Но вслух он лишь небрежно заметил, что Марло не такая уж плохая школа. Правда, неплохая.

Проспер Кейн сказал, что горшки — работа мастера, причем мастера в расцвете творческих сил. Он восхитился павлиньим блюдом, по которому были разбросаны золотые и серебряные яблоки, и сказал, что обязательно должен купить его — для Музея, если сможет оторвать от сердца, и для себя в любом случае. Олив взяла в руки небольшой красный сосуд — полугоршок-полускульптуру, фигуру скрюченного черного демона с хвостом и тупыми рожками, поддерживающего чашу цвета пламени, с выгнутыми краями, которая была одновременно огнем и котлом.

— Этого вы мне просто обязаны отдать, — сказала она Фладду. — У него такое коварное лицо, он словно задумал какую-то гадость.

— Слепая удача обжига, — сказал Фладд. — Вон там стоит такой же, но у него лицо не проступило из глазури. У вас хороший глаз.

Он галантно склонился к руке Олив. Велел Филипу завернуть сосуд, но Олив не хотела выпускать его из рук и все вертела на свету у окна.

Фрэнк Моллет попросил Имогену по возможности найти какую-нибудь одежду для Элси Уоррен, потому что ее платье ужасно запылилось. И, если можно, воды, добавил он, дивясь пассивности и никчемности женщин семейства Фладд. Имогена выполнила просьбу, и Элси робко явилась обществу в черной юбке, метущей подолом пол, и в чем-то вроде домотканой верхней блузы, расшитой оранжевыми и бурыми хризантемами. И то, и другое было ей слишком велико. Имогена не подумала ушить вещи или заколоть булавками. Элси была по-прежнему в потрескавшихся, пыльных башмаках, и волосы по-прежнему замотаны пыльным шарфом — она отказалась его снимать, так как знала, что голова у нее в ужасном состоянии. Фрэнк выразил надежду, что ей удобно. Она огляделась, словно защищаясь, а затем подоткнула юбку и принялась убирать со стола грязные чашки и блюдца. Элси нашла судомойню с раковиной. Собравшиеся продолжали беседовать. Элси вернулась и вполголоса спросила Филипа, где взять горячую воду и посудные полотенца. Элси нашла себе работу и поняла, что работа эта нужная. Фрэнк Моллет улыбнулся ей и поблагодарил, поскольку никому другому это, кажется, и в голову не пришло. Проспер Кейн и Хамфри говорили с Бенедиктом Фладдом о выставочных галереях и студентах. Джулиан беседовал с Томом. Дороти подошла к Филипу и сказала, что ей очень понравились его работы. Невероятно, как сестре удалось его найти. Как поживает их мама?

Филип взглянул в лицо Дороти — деловитое, участливое, с резкими чертами.

— Она пришла сказать, что она умерла, — ответил он.

Дороти сказала, что ей очень жалко. Ей действительно было жалко. Она представила себе, каково Филипу услышать эту новость, и подумала: он, должно быть, чувствует себя виноватым оттого, что его не было рядом.

— Ты же не мог знать, — сказала она.

— Я мог дать им свой адрес. И не дал.

— Знаешь, я думаю, что она все понимала.

Дороти не знала, сколько на самом деле понимают матери, но Филип был до того убит, что она хотела его как-то утешить.

— Уж не знаю, что она там понимала. Элси на меня зла. Она принесла мне мамкины кисти. Мамка велела отдать их мне.

— Вот видишь, она понимала.

Было это правдой или нет, но сказать это было нужно. Дороти продолжала:

— Конечно, Элси на тебя сердится. Но она пришла, чтобы помириться.

Филип был мрачен. Дороти помнила, как он ей раньше нравился. Она сказала:

— Эти изразцы. Они очень хорошие, ты знаешь. Как у тебя выходят узоры из живых, настоящих вещей. Так что этих комаров и фенхель можно увидеть, по-настоящему увидеть.

— Я по правде хотел делать горшки…

— Ну вот, и ты сам видишь, как тебе повезло. Тебя как будто судьба привела. Ты должен и дальше заниматься керамикой, никаких сомнений быть не может.

Вслед за летом святого Мартина пришла мокрая и суровая зима.

Конец золотого 1895 года был мрачен. В понедельник, 23 декабря, в «Жабью просеку» примчалось, взбежав по склону холма, все семейство Татариновых. Они размахивали телеграммой. Уэллвуды собрались в зале, уже украшенном к Рождеству зелеными ветвями остролиста и омелой. «Степняк погиб», — сказал Татаринов. Хамфри представились взрывы и предательские удары кинжалом. Татаринов плакал. Степняк действительно умер не своей смертью — может быть, случайной, а может быть, и нет. Он вышел на железнодорожные пути недалеко от своего дома, в Бедфорд-парке, и его переехал поезд, так что смерть была более или менее мгновенной. Поезд был местный и шел по одноколейке. Машинист свистел и тормозил, тормозил и свистел, но все напрасно. Трудно понять, говорил Татаринов, эмоционально размахивая руками и вытирая лицо, почему Степняк не ушел с путей. Может быть, у него застряла нога. Может быть, он не вынес тяжести горестей: своих личных и всего мира — и решил окончить свою жизнь. Таких людей больше нет и не будет, говорил Василий Татаринов, пока семейство Уэллвудов распоряжалось насчет чая и пыталось помочь анархисту прийти в себя. Не будет, согласился Хамфри, мечтая, чтобы татариновские дети наконец перестали выть, а миссис Татаринов перестала так явно задыхаться от распирающих ее чувств.

Олив держалась за спинку стула: ей казалось невежливым садиться в такую минуту, но у нее болело абсолютно все. Она незаметно растирала пальцами раздавшиеся бока. Описанная Татариновым картина — изувеченное тело Степняка — напомнила ей о том, что скоро и ей предстоит пережить боль, а возможно, и смерть одного или двух человек.

Том как раз собирался к Татаринову на урок латыни. Он держал в руках «Энеиду» и тетрадь. Он попытался отвлечься от кончины Степняка, не воображать ее, но у него не получилось. Он видел: сверкающие рельсы простираются в обе стороны, и черная грохочущая махина, окутанная саваном пара, надвигается, налетает последним темным вихрем. Должно быть, все произошло стремительно. Должно было произойти стремительно. Движущаяся черная стена, открывается плотный туннель. Facilis descensus averno.[25]