– Да не тушуйся ты, анчутка! – сунулся с советом проводник. – Извлекем его по частям, завернем во что-нибудь… Ну снимем с другого мертвеца шинель или что другое. Так и похороним. Ты ступай, начни могилу рыть, а я тут сам… Вижу, тяжело тебе. Ступай!

Вовка протянул Тимофею штык-нож. Тимофей мельком глянул на клеймо. Изделие заводов Маузера. Занятную штуку носит в голенище его проводник. Нож изготовлен из штыка немецкой винтовки. Сколько же ему лет? Сколько жизней осталось на его острие? А сколько ещё останется? Ответ на второй вопрос прямо зависит от его, Тимофеевой, живучести. Но уж теперь-то он должен жить! Теперь-то он выживет наверняка!

Уютное местечко. Над головой – плакучая крона старой березы. Много их, белоствольных, выстроилось вдоль опушки. Но эта – самая большая. Под кривыми корнями – нора не нора, но вместительное углубление. Место тихое, ветрам неподвластное. И снегу здесь навалило поменьше. Тимофей расчистил площадку. Земля зазвенела под ударами немецкого штыка. Он взмок и выбился из сил, прежде чем сумел вырыть яму глубиной в полметра. Товарищи его – и мертвый, и живой, куда-то запропали. В горячечном азарте Тимофей и думать о них забыл, не вспоминал, пока усталость и неотвязный голод не вырвали из ослабевшей руки изделие заводов Маузера. А тут и племянничек подоспел. Где-то ковырялся, видать, в полуистлевших останках, сорвал с врага обгоревшую шинель, завернул в неё Генкины останки. Маленький получился узелок. Ни дать ни взять, новорожденный младенец. Тимофею стоило немалых усилий сглотнуть плотный ком и снова сделать вдох.

– Зачем так-то уж? – выдохнул Тимофей. – Не надо так-то!

Голос его сорвался на крик, голова закружилась, земля оказалась совсем близкой и такой горячей – не усидеть на ней, не, тем более, улечься. Он катался по земле не в силах остановиться, так, словно вяземский суглинок пылал адским пламенем. Тимофей не чуял твердых корней, острых сучьев и увесистых пинков незнакомца. Наконец острая боль в подреберье заставила его остановиться. Во рту сделалось солоно от крови.

– Ты что? – прохрипел Тимофей, сплевывая розовую юшку на истоптанный снег.

Ильин лежал на боку, уставившись на бывалые валенки, старался пореже дышать, надеясь, что боль скоро отпустит его. Эх, покоя бы, тепла и хоть один глоточек водицы! Тимофей сгреб ладонью грязный снег, кое-как затолкал его в рот. Немного полегчало. Желтые глаза незнакомца возникли перед ним как бредовое видение. Тимофей протер глаза. Странный человек лежал рядом с ним на снегу, совсем близко. Так просто прилег, словно пристроился на ночку к возлюбленной под бочок. Всклокоченная борода, худое, усталое лицо, синеватые губы, голодные тени под глазами. А глаза, желтые, яркие, как у обезумевшего от мартовского гона кота. Шапка его мятая, грязная, пошитая некогда из хорошего меха, валялась рядом. Тимофей в немом изумлении рассматривал голову незнакомца. Волосы выбриты кое-как, будто выдраны клоками, давно не мыты. В серой их поросли что-то непрестанно шевелится.

– Конечно, мерзко смотреть, понимаю, – хмыкнул проводник. – Но для того, чтобы вшей окончательно вывести, нужно два раза в неделю баню посещать или принимать корыто.

– Ты черт? – едва слышно спросил Тимофей.

Улыбчивое молчание незнакомца оказалось страшнее незлобивой его брани.

– Отвечай капитану Красной Армии, командиру краснознаменной эскадрильи! Кто таков? Фамилия? Звание? Или ты гражданский? – собрав последние силы, рявкнул Тимофей.

– В Бога не верит, в красножопую эсадрюлю верит, – тихо произнесли синие губы. – А где твоя эсадрюля? Нет её! Черти подрали эсадрюлю! А где Бог? Вот он! Перед тобой, над тобой, под тобой, всюду Бог. Бедолага! Какой я тебе черт? По-твоему выходит, Бога нет, а черт есть? А по-моему, если есть черт, то и Бог должен быть…

– Ты из лишенцев?! Антисоветчик? Террорист? – Тимофей попробовал подняться. Тело ослабло, плоть стонала, утроба требовала отдыха и пищи, но пока повиновалась. Незнакомец же подскочил с земли легко, словно пружина. Тимофей подхватил с земли его шапку, повертел в руках. Действительно, волчья и мех выделан хорошо, и сшита на совесть, но очень уж грязна.

– В этих вот местах волчка прибил. Сам! – Племянник вяземской немки снова усмехнулся.

Ответом на его слова стал недальний и протяжный вой.

– За нами гонятся? – спросил Тимофей.

– Если и гонятся, то дураки, – был ответ. – Нам-то их убивать более не придется. Мать сыра-земля мокра и холодна. Сама позаботится о них.

Волчий вой, долгий, протяжный, задорный, вторил его словам, словно подтверждая их правоту.

– На, прикрой живность, чтоб не замерзла. – Тимофей протянул ему шапку.

– Зови меня Вовой.

– Какого ты полка, Вова?

– Кладбищенский сторож я. С деревни Скрытня.

– Фамилия?

– Никто…

– Я капитан Красной Армии, и ты обязан…

– Ты – лагерная вошь, доходяга. Брезгуешь моими вшами, а сам едва жив. Да к тому ж беснование в тебе антихристово. Перестань силы на ненависть ко мне тратить. Бери вон штык. Давай товарища твоего зароем….

И Вова Никто вытащил из-за сыромятного ремня, которым был перепоясан, острую лопату на коротком черенке. Они кромсали землю со странным, голодным остервенением, так, будто под слоем мерзлой почвы скрывалась продовольственная кладовая, напичканная невиданными яствами. Геннадия Вениаминовича положили на дно неглубокой ямы. Потом Вовка Никто тщательно утоптал могилу, ни в коем случае не соглашаясь оставить на месте упокоения боевого товарища Тимофея хоть какую-нибудь памятную мету. Только натаскал и навалил поверху валежин. Объяснил неохотно:

– Только мы тронемся – тут же волки по следу пойдут. Будь для них голодная зима, непременно вырыли бы товарища. А так – не станут, поленятся. Вокруг неупокоенных мертвецов сколь угодно. Волку хоть ужрись. За живыми гоняться не надо, а жаль. Немецкое мясо пока ещё солодко, жирно, нежно…

Вой, не утихавший во все время скромных Генкиных похорон, теперь окружал их со всех сторон. Вечерние сумерки бродили по продрогшему подлеску. Вот-вот падет ночь. Тимофей посматривал по сторонам, ожидая увидеть волчьи глаза. Наверное, они засветятся во тьме голодным алым блеском.

– Немец страшней волка, – насмешливо проговорил человек по фамилии Никто.

– Тогда пойдем, что ли…

– Погоди…

Человек в волчьем треухе опустился на колени рядом с грудой валежин, отмечавших место захоронения лейтенанта Геннадия Наметова, сложил руки ладонь к ладони, опустил долу желтые свои звериные очи и принялся бормотать нечто запретное, религиозное.

– Со святыми упокой, – досадливо буркнул Тимофей. – Тут пожрать бы, а он молится.

Вовка Никто крякнул, полез за пазуху, достал тряпицу, сунул Тимофею в руки.

– На, жри, но молиться не мешай. Хоть и нехристь был твой товарищ, а всё же человек. Значит, заслуживает молитвы.