течение всей его жизни[371], которую он повенчал с неизменным интересом к неоплатонизму и гностицизму[372], и его отношение к христианству как утопическому массовому движению и монолитному официальному институту. Недовольный официальной русской православной церковью, как и многие его современники-творцы рубежа веков, Кузмин изучал религию русских староверов и католицизм, хотя в его дневнике 1905 года и содержатся записи о его присутствии на православных службах [Кузмин 2000: 95]. В то же время он продолжал соединять христианство как течение с иудаизмом и социализмом, а в советский период все сильнее осуждал и христианство, и социализм за их утопичность, не только нереалистичную, но и вредную, а также за антииндиви-дуалистический экстремизм. Тем временем его неизбывный интерес к Италии и Древнему Риму и различным связанным с ними ассоциациям проявляется в большом количестве литературных произведений в его творчестве, включая «Смерть Нерона» [Марков 2015: 467–479].

Учитывая возмущенную реакцию Кузмина на революционные волнения 1905 года и в целом отвержение им идеи социализма, первоначальное принятие им событий 1917 года вызывает удивление: Кузмин на время поддался революционному утопизму, который прежде так долго отвергал. Захваченный хилиастиче-скими тенденциями, прокатившимися в среде русской интеллигенции в тот период, а также выражая сильный протест против участия России в Первой мировой войне, он, похоже, был увлечен мечтами о новой культуре, в которой, как пишет Чарльз Ругл, «социальные и философские различия разрешаются благодаря гуманистическому духу взаимного уважения» [Rougle 1979:101]. После Февральской революции Кузмин радостно приветствовал революционеров, ожидая наступления эры мира и гармонии, которая, как он верил, начнется с их приходом. Он характеризовал революцию как событие, имеющее религиозный подтекст, и отображал ее как «ангела в рабочей блузе», заявляя о своих взглядах на людей как на «братьев» [Malmstad, Bogomolov 1999: 254]. Весной 1917 года Кузмин вступил в новый Союз работников искусств и был избран вместе с Блоком, Маяковским и Николаем Пуниным в Исполнительный комитет. Наряду с Маяковским и Всеволодом Мейерхольдом, Кузмин также стал участником группы левого толка «Свобода искусству», сплотившейся в рамках Союза и отвергавшей консервативные влияния в мире искусства [Rougle 1979: 60–61; Богомолов, Малмстад 1996: 200].

Энтузиазм многих представителей интеллигенции заметно поубавился после октябрьского переворота, совершенного большевиками. Однако Кузмин остался сторонником революции. В своем дневнике он написал 26 октября 1917 года так: «Чудеса свершаются. Все занято большевиками» [Богомолов, Малмстад 2007: 346]. Он сказал своему приятелю Георгию Чулкову: «Само собой разумеется, что я большевик» – и добавил, что Ленин, выступавший против продолжения участия России в Первой мировой войне, был ему милее, чем «все эти наши либералы, которые кричат о защите отечества». В ответ на вопрос, изменил ли он свое отношение к социализму, он сказал: «Социализм? Я ничего не имею против. Мне все равно». Он написал 4 декабря 1917 года в своем дневнике, что переворот был «благословен». Чулков отметил свое удивление «при созерцании метаморфозы декадента-черносотенца в революционера-большевика» [Чулков 1999: 83].

И все же к марту 1918 года Кузмин уже сильно разочаровался в прежних революционных мечтах. А 10 марта в своем дневнике он отметил, что «товарищи», дорвавшиеся до власти, ведут себя как Аттила Гунн [Богомолов 1995:42; Богомолов, Малмстад 2007: 347][373]. После этого он заявил, что большевики «прокляты», так как его симпатии качнулись в сторону более ранних антиварварских и антиреволюционных взглядов 1905 года. Через несколько месяцев, когда юный поэт Леонид Каннегисер застрелил Моисея Урицкого, председателя петроградского ЧК, Кузмин подвергся испытанию, которое укрепило его оппозиционные настроения по отношению к режиму, которым он еще недавно восхищался. Давний возлюбленный и компаньон Кузмина Юрий Юркин, упомянутый в адресной книжке Каннегисера, был арестован в ходе «красного террора» в сентябре 1918 года[374]. И хотя Юркуна освободили через несколько месяцев[375], эмоциональный стресс Кузмина, усиленный физическими трудностями этого периода, имел длительные последствия. В поэтическом цикле «Плен», написанном в течение непростой зимы 1919 года, Кузмин противопоставляет эстетически приятные образы утраченных литературных, гастрономических и эротических удовольствий возмущенным протестам против нового порядка. Вместо обещанной свободы (И сказали: «Живи и будь свободен!») большевистский режим, по его мнению, нес с собой лишения и бесчеловечность, что приводило к недостатку творческого начала[376]. Позже его привел в ужас расстрел поэта Николая Гумилева, состоявшийся в августе 1921 года [Malmstad, Bogomolov 1999: 297].

В течение следующего десятилетия усиливался страх Кузмина за свободу искусства и выживание при новом режиме, и страх этот находил все больше подтверждений. В 1923 году журнал «Абраксас», одним из редакторов которого он являлся, был закрыт из-за «литературной непонятности» [Cheron 1982:70; Богомолов, Малмстад 2007: 416]. Год спустя Лев Троцкий заявил в своем сочинении «Литература и революция», что Кузмин был «внутренним эмигрантом революции», и описал журнал как «совершенно ненужный сегодняшнему, пооктябрьскому человеку» [Троцкий 1923:22][377]. На следующий год Виктор Перцов напал на Кузмина в статье в журнале «Жизнь искусства», где написал, что «никакими токами не удастся гальванизировать для современности такого писателя, как Кузмин» [Перцов 1925: 4] (по иронии, именно Кузмин в октябре 1918 года помог основать «Жизнь искусства» и входил в первоначальный состав редакторов [Кузмин 1977–1978, 3: 232–233, 286]). Кузмину становилось все труднее зарабатывать на жизнь изданием своих трудов, в чем ему все сильнее препятствовали на протяжении 1920-х годов. Он отказывался менять свой стиль и содержание сочинений в угоду новому режиму и создавал все более абстрактные и мистические произведения, в ряде случаев ставившие в тупик даже критиков, давно знакомых с его творчеством[378].

В течение этого непростого периода Кузмин снова обратился к Древнему Риму в поисках смысла настоящей собственной страны. В сборнике размышлений 1922 года «Чешуя в неводе» он, к примеру, предположил, что Россия постреволюционного периода – «горнило будущего» и «похожа на 2-ой век» [Кузмин 1922:102–103]. Как и раньше, он изобразил Рим местом, в котором различные силы сошлись, образуя завораживающую смесь. В беллетристических произведениях, таких как неоконченный роман «Римские чудеса» и поэтический цикл «София», он исследовал синкретические гностические идеи, давно занимавшие его ум. А в статье 1925 года «Стружки» он вернулся к своим более ранним рассуждениям о христианстве, социализме и современной культуре. Он заявил, что «аналогия между истоками христианства и развитием социализма не подлежит сомнению». Среди факторов, объединяющих обе философии, были «расовые истоки» (т. е. еврейское происхождение, согласно его взглядам) и их «интернационализм» [Кузмин 2000, 3: 380].

Связав эти два движения, Кузмин в той же статье продолжил перечисление своих возражений против христианства – и по аналогии социализма:

Всякий намек на разнообразие и