Ксанта уже поджидала Андрета на террасе «Болтливой рыбы», и едва они вышли за ворота, Андрет поспешно изложил ей и события нынешнего утра, и свои новые теории.

— Во всяком случае это обязательно надо проверить, — сказала Ксанта. — Ты не волнуйся, я что-нибудь придумаю.

Только тут Андрет заметил, что она сегодня причесана по-новому — скрутила волосы в жгут высоко на затылке, как будто хотела лишний раз подчеркнуть свое безобразие. Это показалось Андрету ужасно трогательным, и он в очередной раз почувствовал себя свиньей. «Только бы нынешний вечер пережить, — думал он, — а там мы уж как-нибудь…»

Но вечер, которого так боялся Андрет, прошел на редкость тихо и мило. Кэми смущалась и суетилась, но не слишком. Ксанта восхищалась котами, коты восхищались ксантиным уменьем чесать за ушами и гладить по шейке. Андрет (молча, тайно) восхищался ксантиным жестом, когда она, присев на корточки, протягивала коту ладонь, но не касалась его, позволяя ему самому обнюхать пальцы, самому принять решение и пометить ее своим запахом, потершись ушами и заушными железами об руку.

Но вот в разговоре с Кэми Ксанте изменял всегдашний такт, и она откровенно лебезила, преувеличенно восхищаясь и обстановкой, и сервировкой, и блюдами. Даже в голосе проскакивали восторженно визгливые нотки. Ни дать ни взять — бедная родственница, из милости приглашенная на семейный праздник. Но Кэми не знала всегдашней Ксанты и, видимо, думала, что так и должно быть.

Разговор шел о том, о сем, вспомнили, разумеется, и о Нее и, прислушавшись к болтовне женщин, Андрет заметил, что Ксанта тихо-тихо незаметно гнет свою (точнее, его) линию.

— Так и что же тот парень, отец Кукушонка? — спрашивала она. — Я слышала в городе его не любили. Что, совсем пустой человек был?

— Я его и не видела почти… — отвечала Кэми. — Я тогда еще совсем девчонкой была. А не любили его, говорят, за то, что слишком большую власть себе забрал. Господин Келад тогда почитай что в Кларетте дневал и ночевал — говорят, его тесть очень не хотел свою дочь отдавать, так господин Келад год или два дома не появлялся — за жену при Храме служил. Вот тот парень (как бишь его звали, уже не упомню!) почитай все хозяйство к рукам и прибрал. Так что его бы так и так выгнали.

Андрет мысленно поаплодировал Ксанте и мысленно поставил крест на своей последней идее. Оказывается, когда Элара затяжелела, Келада и вовсе не было в городе — он сватался к другой. Ну ладно. По зрелому размышлению, Андрет решил, что и сама идея была нехороша. Даже будь Ней упомянут в завещании как внебрачный сын Келада много ему не светило бы. Проще дать денег или пристроить на какую-нибудь работу (в Кларетте, например), чем устраивать такую сложную ловушку. Нет, дрянь идея, честно говоря.

Потом на ум ему пришло еще кое-что. Если все было так, как говорит Кэми, Сурви никак не мог, сидя под столом, колоть пером ноги отца Нея. Когда того с позором прогнали из Дивного Озерца, никакого Сурви еще в заводе не было. Конечно, Кэми могла ошибиться. Но это маловероятно, память у нее хорошая. Да и в любом случае узнать, когда родился Ней, а когда Сурви не так уж трудно — сходить завтра еще раз в храм на мысу, и все дела. Но если Кэми права, получается, что Сурви врет. И что самое худшее, врет без всякой причины. Без малейшего повода. Хочет показаться старше? Перед Андретом? Да с какой радости?!

Углубившись в свои мысли, Андрет и не заметил, что женщины уже прощаются. Разумеется, он поспешно вскочил и вышел вслед за Ксантой, чтобы проводить ее. Однако едва они дошли до первой лестницы, Ксанта обернулась и решительно сказала:

— Хватит тебе уже за мной хвостом шляться. Погляди на себя — совсем с лица спал. Иди-ка отдыхай. Светло еще — сама дойду.

Впервые, с тех пор, как она появилась в Дивном Озерце, Ксанта перешла на язык Королевства, и Андрет в который раз поразился давно подмеченной странности — на языке городов Мешка Ксанта говорила на редкость чисто, чище даже, чем урожденные жители Венетты, но стоило ей заговорить на языке Королевства, как образованная женщина из хорошей семьи мгновенно исчезала, а на смену ей появлялась хоть и бойкая, но полуграмотная крестьянка или служаночка, которую только что привезли из деревни в город. Впрочем, он одинаково любил ее в обоих обличьях.

— Что ж ты, милка моя, нынче такая до меня неласковая? — ответил он на том же языке. — Али не люб стал? Ну что ж, прощай, коли гонишь.

— Прощай до завтра, — отозвалась Ксанта, и, не тратя больше времени на разговоры, стала спускаться по лестнице.

Но Андрет еще помедлил, глядя ей вслед, а потом негромко произнес несколько слов на языке, который, как ему казалось, он давно уже забыл. И вот теперь ему вдруг ни с того ни с сего припомнилась песенка, одна из тех, что распевали двадцать лет назад на улицах Юнатры. Говорили, что она сложена одним из смертных возлюбленных Дейи и обращена к самой богине, но едва ли кто-то всерьез в это верил. И вот в сгущающихся сумерках Андрет неслышно, одними губами, прошептал:

Когда в лихорадке я буду лежать,

Кто же тебя поведет танцевать?

И если смерть застучит у ворот,

Кто поцелует медовый твой рот?

И добавил:

— Волосы-то распусти. Теперь уже можно.

Ксанта вернулась в гостиницу в закономерно скверном настроении. Нет ничего глупее, чем ревновать в ее положении, но она почти никогда не задумывалась о том, глупо она выглядит или нет, и ревновала в полную силу. Хотя прекрасно сознавала, что сделать ничего нельзя и не нужно, да и десять лет назад также было не нужно и нельзя. Если бы Андрет остался в Венетте, значит, он по-прежнему работал бы на Эдреда, и, скорее всего, это закончилось бы скверно. Нельзя так долго поклоняться Венку Судьбы, рано или поздно всякое везение кончается. А уйти от Эдреда Андрет не смог бы, тогда ему нечего было бы противопоставить Ксанте и ее храму. А при Кэми он вполне может заниматься пчельниками и огородом, чувствовать себя на месте и при деле.

Так что на самом деле все сложилось наилучшим образом, а ревность это так — виньетки. Просто так уж получилось, что в ее, ксанти-ной, жизни есть место только для одного мужчины. Да и то… Лучше бы девочка. С девочкой было бы все ясно, она бы росла при храме, и потом можно было бы спокойно оставить ей все хозяйство. Этой мысли тоже было десять лет. И ровно десять лет Ксанта сама себе возражала — девочку ты просто подмяла бы под себя да так, что она бы этого и не заметила, не нашла бы, за что зацепиться и взбунтоваться. А Дреки хочешь, не хочешь придется искать что-то свое, так что все правильно.

Так она сидела в сумерках, молча соглашаясь со всеми играми и розыгрышами, какие придумала и еще придумает ее богиня, потом вспоминала Андрета и ревновала, кусая губы, и снова все принимала, со всем примирялась и снова обижалась на судьбу и Гесихию…

Внизу ходили люди, скрипели стулья и скамьи, стучали о столешницу деревянные блюда и чаши, звучали голоса. Кто-то уже изрядно под хмельком пытался затянуть песню, но сбивался на третьей-четвертой строке и начинал снова. Мужчины, как водится, собирались на вечерние посиделки. Ксанта к шуму и голосам не прислушивалась — знала, что Андрета там нет. Ни сейчас, ни в иные дни. И вот это по-настоящему скверно. Ксанта уже достаточно разбиралась в жизни Дивного Озерца, чтобы понять — с Андретом примирились, но в свой круг не приняли. А значит, он вот уже десять лет живет без друзей и приятелей, разговаривая только с женой да с наемными работниками. И только он один знает, насколько это тяжело. И главное, едва ли есть хоть малейшая возможность изменить это положение. Во всяком случае Ксанта такой возможности не видела.