Она была такой мотовкой, словно задалась целью разорить меня; в самом деле, задайся она такой целью, вернее средства не придумать, и я, со своей стороны, как бы подтверждал это: помимо расточительной любовницы и загородного дома, я еще держал свору борзых, больше подражая светским людям, нежели из любви к охоте, на которую я выбирался очень редко, хотя свободного времени у меня было побольше, чем у иных дворян. Ведь единственное, чем я себя обременял, это снять мерку, и то лишь с самых именитых и выгодных заказчиков. Я, может, только раз-другой за всю жизнь взял ножницы в руки и почти так же был не способен скроить камзол, как всякий джентльмен. Без умелого слуги я бы пропал. А он смекнул, что я заранее согласен на любые его условия и стерплю любое обращение, смекнул, что ему легче найти другого портного вроде меня, чем мне обзавестись таким же работником, и потому тиранил меня самым гнусным образом, постоянно дерзил; все было не по нему, даже мое бесконечное терпение вкупе с подарками и прибавлением жалованья. Одним словом, он забрал надо мной такую же власть, какую имеет честолюбивый и ловкий премьер-министр при ленивом сластолюбце короле. Мои собственные подмастерья оказывали ему больше уважения, чем мне, полагая, что моя приязнь обеспечена, если заручиться его добрым отношением.

Таковы наиболее примечательные события моей портновской жизни. Немного поколебавшись, Минос отправил меня в обратный путь, даже не объявив причины.

Жизнь Юлиана-олдермена

Я снова попал в Англию и родился в Лондоне. Мой отец был мировым судьей. Из его одиннадцати детей я был старший. Необыкновенно удачливый в делах, он нажил огромное состояние, но, обремененный многочисленным семейством, не мог после себя обеспечить мне безбедное праздное существование. Посему меня отдали в учение к торговцу рыбой, в каковом качестве я потом составлю себе также порядочное состояние.

Одна и та же душевная склонность называется честолюбием у государя и духом противоречия — у его подданных. Этим-то духом я и был заражен сызмала. Совсем мальчиком я горой стоял за принца Джона, когда его брат Ричард пропадал сначала на священной войне, а потом в плену[174]. А в двадцать один год я уже заделался публичным оратором, смущал и будоражил народ. Для этой роли у меня были решительно все данные: речь без запинки, напевное произношение, приятная дикция, а главное, напористая самонадеянность, и вскоре я стяжал некоторую известность у городской молодежи и иных зрелых мужей с нетвердыми и близорукими взглядами. Этот успех вкупе с моим прирожденным тщеславием исполнил меня непомерной гордыней и высокомерием. Я вообразил себя влиятельным лицом и стал пренебрегать людьми, превосходившими меня во всех отношениях.

В ту пору в Йоркшире вошли в силу известный Робин Гуд и его приятель Маленький Джон[175]. По своему почину я написал Робину Гуду письмо, где от имени города приглашал его приехать, выставляя ручательством доброго приема мой большой вес и значение, а также расположение к нему подученных мной горожан. Не знаю, дошло до него это письмо или нет: ответа я так и не получил.

Некоторое время спустя в городе шумно объявился некто Уильям Фиц-Осборн, или Уильям Длиннобородый, как его величали. Это был смелый и дерзкий парень, он коноводил чернью, внушив ей, что тоже выступает против богатых. Я взял его сторону и выступил с речью в его поддержку, объявив его патриотом и рьяным защитником свободы; однако благодарности за эту услугу я от него не дождался. И все равно я держал его сторону, рассчитывая прибрать к рукам, покуда его не остановил силой оружия архиепископ Кентерберийский: его схватили в церкви на Бау-стрит, где он укрывался, и с девятью сообщниками повесили.

Я сам едва уцелел — меня, как всех, схватили в той самой церкви, и, поскольку я был весьма основательно замешан в беспорядках, архиепископ подумывал разделаться со мной; меня спасли заслуги отца, в свое время передавшего королеве Элеоноре порядочную сумму на выкуп короля из плена. Натерпевшись страху, я приутих и с чрезвычайным усердием занялся делом. Я изыскивал все новые средства поднять цены на рыбу и откупить как можно больше улова. Составив таким образом состояние, я приобрел некоторое влияние в городе, хотя далеко не то, каким я еще недавно гордился, а ведь у меня тогда ветер свистел в кармане, в торговых же делах без денег в силу не войдешь.

Не зря было сказано, что поход Александра в Азию и выход борца на лужок имеют один корень — честолюбие, неугомонное, как ртуть, — вот и я, наделенный им в той же мере, что и горячие герои древности, также не находил себе места, тяготясь покоем и тишью. Для начала я постарался сесть председателем в своем товариществе, только что учрежденном по указу Ричарда I, а позже добился избрания олдерменом.

Для подданного с моим характером единственное средство заявить о себе дает оппозиция, и потому, едва король Джон оказался на троне, я стал порицать любое его действие — и правое, и неправое. И то сказать: у государя было довольно недостатков. Он был так привержен разврату и роскоши, что дошел в них до крайности, а между тем французский король лишил его почти всех заморских владений — и он с этим мирился[176]; мою оппозицию королю можно поэтому оправдать, а будь мои помыслы вровень с теми обстоятельствами, то и оправдывать не было бы нужды; но я-то думал только о том, чтобы выдвинуться, сделавшись грозной силой в глазах короля, а затем продав ему содействие моей партии, в которой только и была моя сила. В самом деле, пекись я об общем благе, я бы забыл про яростное несогласие с ним в начале его царствования и не колеблясь оказал ему всяческую помощь в борьбе с Папой Иннокентием III, где правда была целиком на его стороне[177]; и я бы не потерпел, чтобы наглость этого Папы и кулак французского короля вынудили его позорно вручить свою корону первому из них и получить ее обратно уже в качестве вассала; и теперь Папа будет кивать на него, взыскивая с нашего королевства как с ленного владения папского престола, — отчего и будущие венценосцы хлебнут горя, и народу перепадет бед.