– Ну, уж если вы непременно хотите читать, читайте лучшее, что есть в русской поэзии. – И, картавя, нараспев, громко и очень, очень по-державински прочел его «На смерть князя Мещерского»:

Я внял его совету и благодарен по сей день за рекомендацию и блистательный урок на будущее. Я стал читать эти стихи в концертах, и, представляете, с успехом. А потом и на радио их записал, и в телефильм включил… Нет, нет, полезно с гениями общаться. Я всерьез занялся русской поэзией XVIII века, без которой ни черта не поймешь в поэзии того же Бродского. В конце нашего вечера в моем доме я подсунул ему его же книжку «Остановка в пустыне», и он надписал: «Мише Козакову свою лучшую часть. И. Бродский». Видать, и вправду смягчился ко мне.

Перед его отъездом за рубеж я набрал его ленинградский телефон:

– Алло?

– Иосиф, это говорит Миша Козаков.

– Привет, Миша.

– Иосиф, мы с Региной верим в вашу звезду и желаем счастья. Очень жалеем, что мы не можем повидать вас перед отъездом…

– Спасибо. А что мне вам пожелать, Миша? – И после небольшой паузы прокартавил: – Оставайтесь таким, какой вы есть! Не меняйтесь ни в ту ни в другую сторону.

– Спасибо! До свидания, Иосиф!

– Всего. Привет Регине.

Вот так мы с ним расстались. Больше я его никогда не видел.

Каждый или по крайней мере многие, кто слышал чтение Бродского, испытывал двоякое чувство. Он читал, вернее, пел свои созвучия ошеломительно! Я балдел от того, что вот именно сейчас, сию минуту слышу из уст самого поэта его великие стихи. А если еще при этом успевал понимать, про что они, то балдел вдвойне. А понять, во всяком случае в деталях, было чрезвычайно сложно. И сами по себе стихи непросты, а певец и не считал нужным, чтобы их понимали, во всяком случае, ничем не облегчал слушателю процесс понимания сути – ничего не акцентировал, не подчеркивал, не допускал ни одной смысловой паузы, не позволял себе помогающего жеста и т. д. Он пел свою песню, «читал, как пономарь», без толка, без чувства, без расстановки. Каждый стих внутри стихотворения он начинал на той же ноте, что звучала в начале предыдущего квадрата, и заканчивал на той же, что и в предыдущем. Непременно на той же. Отклонения почти не допускались. Голос мог усилиться или утишиться, не более того. Он даже мог перейти в вой или в полувнятное бормотанье. Бродский картавил и не произносил твердое «л».

Я сам (и не раз) видел на видеопленке, что даже восторженно встречавшая его аудитория (он уже был «Нобелем») начинала тихо отключаться и клевать носом минут через 15–20 его достаточно монотонного чтения.

В Америке есть город Сан-Хосе, где живут наши интеллектуалы физики, ученые и т. д. Это, на мой взгляд, лучшая аудитория для исполнения самых сложных стихов. Разве что в Бостоне почти такая же. Бродский вышел к аудитории, которая бурно его приветствовала. Вежливо и сухо поклонившись, снял с запястья часы, положил их на трибуну, достал книгу стихов с закладками и, поправляя на носу очки, обратился к собравшимся:

– Ровно час я позволю себе почитать вам стишки. Во время исполнения прошу не хлопать. Затем я готов ответить на интересующие вас вопросы. Да? Договорились.

И, не дожидаясь ответа, начал читать, петь, подглядывая в книгу, свои «стишки».

Мне показали эту любительскую видеосъемку, когда в 1993 году я побывал в этом Сан-Хосе. Объектив уходил иногда от Бродского, читавшего стихи ровно час (ни минутой больше, ни минутой меньше, без единого перерыва), и снимал аудиторию. Поэт читал в основном новые, малоизвестные стихи. Аудитория слушала своего кумира, затем на лицах появлялось напряженное внимание в попытке понять автора, затем утомление и как результат – отключение, вплоть до дремоты.

Бродский не зря предупредил, чтобы не хлопали. Аплодисмент был бы по ходу чтения жидковат; говорю это как профессиональный эстрадник. Но в том-то и дело, что своей манерой чтения он еще и подчеркивал свою абсолютную незаинтересованность в реакции аудитории. Он демонстративно не шел ни на какие уступки, был безразличен к тому, доходит ли до слушающих его смысл, который он заложил в своих стихах. Разумеется, поэт волен читать как ему вздумается. Он написал, и этого достаточно. Он еще собрал стихи в книгу. И его главный расчет на талант читателя. Талантливый читатель внутренним слухом озвучит ноты поэта, сам расставит акценты и паузы, уловит контрапункт, схватит ритм, определит темп, оценит переходы из тональности в тональность, поймет игру ума и воображения, сам визуализирует образы…

Поэт (Бродский) полагает, что чтец лишь помеха, он навяжет свое, он начнет переводить стихотворение с русского на русский, он нагло присвоит стихотворение, стибрит его у автора. Когда он у меня дома в Москве сказал: «Какого черта вы вообще читаете чужие стихи?! Стихи должен читать вслух или сам поэт, или читатель наедине с собой», – мне кажется, он имел в виду именно это.

Сразу после его нобелевки мне удалось быстро выпустить в России пластинку с его стихами. Бродский сказал Якову Гордину, посетившему его в Америке: «И это при живой жене…»

И потом позже, я жил уже в Израиле, кажется, в 1994 году, театральный художник Саша Лисянский поехал в Америку и попал на выступление И. А. После он подошел к нему и передал от меня привет, хотя я его на это не только не уполномачивал, но и никогда бы не решился, даже если бы знал, что Саша каким-то образом его увидит. Бродский ответил:

– Мише тоже привет. И передайте, чтобы он читал мои стихи помедленнее, иначе я ему его пластинку на голову надену.

Конечно, мне было обидно. Я подумал: что за характер! Не человек – змея! С огромным трудом я выпустил ту пластинку. Да и без нее – скольких я к его поэзии приобщил своим чтением за эти тридцать лет! Даже родителям его угодил. Когда Бродский эмигрировал, я однажды позвал его родителей (это было в 73-м году) на концерт, где читал стихи их сына, которого они уже больше никогда не увидели. Бывает, что в концертах я показываю манеру чтения того или иного поэта. Манера у Бродского очень характерная, и показать ее несложно. Мария Моисеевна и Александр Иванович потом неоднократно просили читать (уже у них дома) стихи сына в его манере. Разумеется, я всегда с охотой это делал. Я читал его стихи всем, кто соглашался меня слушать, по поводу и без оного, читал как заведенный. Рискуя, исполнял их еще в 70-е годы с эстрады, не называя, правда, имени автора. Потом, «по стуку», приходили работники органов – выяснять, чьи стихи Козаков вчера читал «на бис». Именно так случилось в московском Доме композиторов (причем я даже знал, кто стукнул и почему: от страха моя же ведущая, вполне милая и интеллигентная дама, проводившая этот концерт от Московской филармонии). Меня «отмазали» интеллигентные девочки из концертного отдела Дома композиторов, убедившие пришедших на следующий день гэбистов, что «Козаков читал “на бис” раннего Пастернака». А это «пусть читает помедленнее» в устах поэта, который почти для каждого своего стиха выбирает если не один и тот же темп, манеру исполнения, один монотонный заунывный звук, словно раскачивает маятник огромных напольных часов, – меня это даже рассмешило. Зато на Сашу я рассердился: