Мы заново открываем ту же самую проблему, что и в случае с поездами, телефонами или универсальными константами. Как можно подключиться к соединению, не будучи одновременно ни локальным, ни глобальным? Нововременные социологи-экономисты, напрягая все свои силы, пытаются сформулировать эту проблему. Они остаются либо на «микро»-уровне и уровне межличностных контекстов, либо резко переходят на «макро»-уровень и, как им кажется, имеют дело уже с деконтекстуализованными и деперсонализованными рациональностями. Миф о бездушной бюрократии, не имеющей агента, как и миф о чистом и совершенном рынке, представляет собой симметричное отражение мифа об универсальных научных законах. Вместо непрерывного продвижения исследования нововременные люди навязывают онтологическое различие, столь же радикальное, как и существовавшее в XVI веке различие между подлунным миром, страдающим от порчи или отсутствия точности, и мирами надлунными, которым неведомы ни изменения, ни неопределенности. (Впрочем, те же самые физики вместе с Галилеем отчаянно хохотали над этим онтологическим различием, которое они, однако, тут же восстановили, чтобы защитить законы физики от всякой социальной порчи…)

Однако существует нить Ариадны, которая позволила бы нам, сохраняя непрерывность, перейти от локального к глобальному, от человеческого к нечеловеческому. Это нить сетей практик, инструментов, документов и переводов. Организация, рынок, институция не являются объектами надлунного мира и созданными из какого-то другого вещества, нежели наши жалкие подлунные отношения. Единственное различие происходит из того факта, что они созданы из гибридов и должны мобилизовать большое количество объектов для своего описания. Капитализм Фернана Броделя или Маркса не является тотальным капитализмом марксистов (Braudel, 1979). Это клубок слишком растянувшихся сетей, которые довольно плохо охватывают мир, беря в качестве основания точки, которые становятся центрами получения прибыли и подсчетов. Распутывая этот клубок, вы никогда не столкнетесь с загадочными межевыми знаками, которые отделяли бы локальное от глобального. Организация большого американского предприятия, описанная Альфредом Чендлером, не является Организацией в кафкианском духе (Chandler, 1989, 1990). Это — сплетение сетей, материализованное в заказах и схемах управления, в локальных процедурах и особых способах регулирования, позволяющих распространить его на весь континент, при условии, что они не будут охватывать его полностью. Можно целиком проследить рост организации, никогда не меняя уровня и не открывая «деконтекстуализованной» рациональности. Сам размер всеохватывающего государства формируется только путем создания сети статистик и подсчетов, учреждений и исследований, которые совершенно не соответствуют фантастической топографии тотального государства (Desrosteres, 1984). Научно-техническая империя лорда Кельвина, описанная Нортоном Уайзом (Smith, Wise, 1989), или рынок электроэнергии, описанный Томом Хьюзом (Hughes, 1983b), никогда не заставят нас выйти за пределы того, что составляет характерные особенности лаборатории, зала заседаний или центра управлений. И тем не менее эти «сети власти» и эти «линии силы» действительно распространяются на весь мир. Рынки, описываемые экономикой конвенций, действительно являются регулируемыми и глобальными, хотя ни одна из причин этого регулирования и этого накопления сама по себе не является ни глобальной, ни тотальной. Накопления создаются из той самой субстанции, которую они накапливают (Thevenot 1989, 1990). Никакая видимая или невидимая рука не спускается неожиданно с неба, чтобы внести порядок в рассеянные и хаотически движущиеся индивидуальные атомы. Два полюса, локальный и глобальный, гораздо менее интересны, чем посреднические механизмы, которые мы именуем здесь сетями.

Так же как прилагательные «естественный» и «социальный» обозначают представления коллектива, который сам по себе не является ни естественным, ни социальным, так и слова «локальный» и «глобальный» представляют собой точки зрения на сети, которые по своей природе не являются ни локальными, ни глобальными, но которые являются более или менее протяженными и более или менее подключенными. То, что я назвал нововременным экзотизмом, состоит в том, что эти две пары оппозиций принимаются за нечто, определяющее наш мир и отделяющее нас от всех остальных. Таким образом, создаются четыре различных региона. Природное и социальное состоят из различных ингредиентов; глобальное и локальное содержат в себе внутреннее отличие. Однако мы не знаем о социальном ничего, что не было бы определено тем, что, с нашей точки зрения, мы знаем о природном, и наоборот. Точно так же мы определяем локальное только через те свойства, которые, как мы считаем, должны согласовываться с глобальным, и наоборот. Понятна тогда сила ошибки, которую нововременной мир совершает в отношении себя, составляя две пары из двух противопоставленных друг другу пар: посередине нет ничего мыслимого — ни коллективов, ни сети, ни медиаций; все концептуальные ресурсы скапливаются на четырех крайних точках. Мы, несчастные субъекты-объекты, скромные общества — природы, маленькие локальные — глобальные, мы в буквальном смысле слова расчленены на четыре онтологических региона, которые взаимоопределяют друг друга, но уже ничем не напоминают наши практики.

Схема 13

Такое четвертование позволяет развернуть трагедию человека Нового Времени, абсолютно и необратимо отличающегося от всего остального человечества и от всего остального природного мира. Но такая трагедия не является неизбежной, если вспомнить, что эти четыре термина представляют собой репрезентации, не имеющие прямого отношения к коллективам и сетям, которые придают им смысл. Посередине, где, предположительно, ничего не происходит, находится почти все. В то время как в крайних точках, где, как считают нововременные, находится исток всех сил, природы и общества, универсального и локального, — нет ничего, кроме очищенных инстанций, которые служат конституционными гарантиями для всего остального целого.

Ситуация становится еще более трагичной, когда антинововременные, искренне верящие в то, что нововременные говорят о самих себе, хотят спасти хоть что-нибудь от того, что они рассматривают как неизбежное кораблекрушение. Антинововременные твердо верят, что Запад рационализировал и расколдовал мир, что он действительно населил социальное холодными и рациональными монстрами, которые заполняют все пространство, что он окончательно трансформировал донововременной космос в механическое взаимодействие чистых материй. Но вместо того, чтобы, подобно модернизаторам, видеть здесь славный, хотя и болезненно идущий процесс завоеваний, антинововременные видят в нем не имеющую себе равных катастрофу. Нововременные и антинововременные разделяют одни и те же убеждения, за исключением самих знаков плюс или минус. Вечно перверсивные, вечно все выворачивающие наизнанку, постмодернисты соглашаются с тем, что речь действительно идет о катастрофе, но утверждают, что ей надо радоваться, вместо того чтобы сетовать на нее! Они провозглашают слабость высшей добродетелью наподобие того, как один из них утверждает в своей неподражаемой манере: «Vermindung метафизики осуществляется как Vermindung Постава» (Vatiomo, 1987, р. 184).