А по вечерам город начинал сиять – рыжими огнями в небольших каменных чашах на крепостной стене, лепестками голубого пламени в фонарях на высоких чугунных столбах, расставленных вдоль улиц, золотистыми огонечками в светильниках под стеклянными колпаками, висящими почти над каждой входной дверью. Густая ночная тьма попросту не проникала на эти улицы, напуганная десятками, сотнями огней. Потому, видать, и название у города такое звонкое, светлое, говорящее…

Я сидела на широком подоконнике, подобрав подол пестрой ромалийской юбки, лузгала жареные тыквенные семечки, сплевывая шелуху в кулак, и наблюдала за дневной суетой. Без надоевшей повязки на глазах – как оказалось, в Огнеце желтые глаза с чуть вытянутым зрачком на девичьем лице не вызывали страха или неприязни. Да и с чего бы, если на улице можно было встретить куда более необычно выглядящих прохожих, которые не слишком-то и таились.

Вон идет водяная ведьма с корзиной, полной свежих цветов, торопится успеть на рыночную площадь, чтобы занять место получше, – благодаря колдовству ее цветы не увядают как минимум неделю даже в пустой вазе, а уж если не пожалеть чистой колодезной воды, то и месяц простоять могут. Искра десять дней назад купил для меня у этой торговки красивую белую розу с золотистой середкой – вон до сих пор стоит в узкой высокой вазочке на тумбочке рядом с кроватью, мясистый стебель по-прежнему крепкий, а пышно распустившийся бутон даже не думает опадать.

Рядом с торговкой цветами идет златоволосая красавица в длинном, очень длинном зеленом платье, подметающем и без того чистую мостовую узорчатым подолом. Тихое костяное цоканье «каблучков» по камням мне было слышно даже от окна – у девицы, что легко несет перед собой широкий деревянный противень со сладкой домашней выпечкой, ноги оканчиваются копытцами. Да и лицо, если приглядеться, кажется слегка вытянутым, а крепкие желтоватые зубы слишком крепкие. Степная овна, нечисть, которая частенько появляется на пшеничных полях, топчет стебельки, завязывает колосья узлом. Незлая, в общем-то, но очень уж шкодливая – обожает завлекать что парней, что девиц в середину поля, зацеловать, а потом со смехом перекинуться через плечо и показать свой настоящий облик жутковатой овцы со свалявшейся длинной шерстью песчаного цвета, огромными отвисшими грудями до самой земли и человечьим лицом. Не самый приятный сюрприз оказывается, особенно парням, которые к тому времени успели и сами раздеться, и с чрезвычайно покладистой девицы платье стянуть.

– Эй, соседка! Семечками не поделишься? – Я обернулась на писклявый голос, перегибаясь через подоконник, и увидела невысокого гремлина в яркой двуцветной шапочке гонца с большим заплечным рюкзаком, из которого торчали кожаные футляры со свитками. Все же в том, чтобы жить на первом этаже, есть свои недостатки – любой может постучать в окно или заглянуть в комнату, чтобы проверить, дома ли хозяйка.

– Держи. – Я наклонилась и ссыпала в подставленную зеленоватую ладошку с аккуратно спиленными коготками остатки семечек – у самой в мешочке на поясе еще горсть, отчего б не поделиться.

– Благодарю! – Гремлин смешно поклонился, щелкая подношением и украдкой сплевывая шелуху на мостовую. – Вечерком заходи на чай и громилу своего приводи.

– Он не громила, – привычно усмехнулась я, но гремлин уже скрылся в людском потоке, стремительно лавируя между горожанами.

Действительно, из гремлинов в Огнеце получилась весьма неплохая курьерская служба – они довольно быстрые, небольшие и практически не устают, целый день мотаясь по городу какими-то невообразимыми путями. Нам с Искрой «повезло» соседствовать с домом, где жила целая стая таких вот «курьеров» – мелкая нечисть оказалась на удивление мирной и вежливой, но до ужаса шумной. К сожалению, тут уже ничего поделать было нельзя – либо закрывать окно и жить в тишине, но духоте, либо наслаждаться вечерней прохладой и слушать тоненькие визгливые голоса, которыми гремлины переговаривались, стараясь перекричать друг друга в большой стае. Правда, временами соседи вспоминали, где находятся, и воцарялась блаженная тишина. Часа на два-три. Впрочем, я уже почти привыкла, а Искра вообще не обращал на эти вопли внимания.

В этом городе были другие правила, которым нужно было следовать.

Не охотиться в городской черте и близлежащих землях. Приносить городу пользу. И еще с полдесятка запретов и указаний, которые следовало соблюдать, если не желаешь навлечь на себя наказание. И боялись в Огнеце не городскую стражу, не управляющий городом Совет Достойнейших, а пожилую женщину, живущую в районе Второго Кольца в небольшом аккуратном домике с кружевными занавесками на больших окнах и с пурпурной геранью в длинных расписных ящиках на каждом подоконнике. Сама я в этом доме не была и хозяйку его не видела, но услышать успела очень многое. Народ поговаривал, что «бабушка Морея», как уважительно называли эту женщину в Огнеце, на самом деле не человек и не нелюдь. Она – некая сила, древняя и очень могущественная, которая по неведомой прихоти приняла человеческий облик и поселилась в маленьком одноэтажном домике с геранью на подоконниках. Именно эта неведомая сила и являлась залогом столь безмятежного сосуществования горожан, она примиряла вампиров, гремлинов, харлекинов и прочую нелюдь с людьми, и пусть кто-то позволял себе прошипеть что-нибудь нелицеприятное вслед – до драки, а уж тем более убийств дело доходило крайне редко. Выяснять отношения горожане ходили в мирской суд, который в каждом Кольце был свой и дотошно разбирался с каждым делом, или же старались разобраться своими силами как можно быстрее с привлечением «мирового» – вампира, способного весьма тонко распознавать малейшую фальшь и выводить спорщиков на чистую воду. Правда, расплачиваться за подобные услуги приходилось кровью – помирившиеся спорщики смешивали свою кровь из небольшого пореза на руке в особой чаше, которую и преподносили «мировому» в качестве благодарности за труды. Получалось, что, решив две-три проблемы за ночь, вампир насыщался, без необходимости охотиться с риском получить деревянный кол в грудь на месте, а в Огнеце становилось меньше недовольных друг другом горожан.

Я зевнула – ночью Искра мне опять не дал толком выспаться, продолжая неспешно раскрывать мне приятную сторону наших «особых отношений» – и полезла в поясной мешочек за остатками семечек. Жара чуть-чуть спадет, и к вечеру можно будет опять выйти на одну из рыночных площадей – кому погадать, кому судьбу предсказать, а на кого-то просто пристально посмотреть и поведать, к чему беда пристала. Но не успела я щелкнуть семечком, как в дверь постучали. Громко так, сильно, как будто незваный гость долбил даже не кулаком, а тяжелым железным кистенем, надетым на руку поверх крепкой кожаной перчатки.

– Да иду я, иду!

Я торопливо слезла с подоконника, сунув семечки обратно в мешочек, но не успела даже подойти к двери, – коротко, зло прозвучала высокая, отрывистая трель, и железная кованая задвижка сама собой отодвинулась, да так резко, будто бы по ней наотмашь ударили ладонью.

Дверь распахнулась – и на пороге показался человек в потертой, запыленной одежде, полы которой были забрызганы не только грязью, но и еще чем-то, явно похуже. В нос ударил запах немытого тела, вошедший поднял голову – и я с трудом узнала в худом, заросшем щетиной и осунувшемся мужчине дудочника Викториана. Я бы и не узнала вовсе – настолько ореол его души изменился, стал отличаться от того, что я видела ранее, – если бы не разные глаза, потускневшие, ввалившиеся от усталости, но по-прежнему пронзительные. Левый прозрачно-зеленый, как вода в лесном ручье, правый – темно-карий, почти черный, цвета плодородной земли на полях.